Повстречался сильный мужчина с горячей женщиной — вон она, высоко задрав коленки, повалилась на стол, и не нужны ей ни поцелуи, ни объятия, а только могучий мужской член, заставляющий ее извиваться в пароксизмах оргазма.
— Жду тебя после отбоя, надо будет еще раз посмотреть твое ухо.
Выжав из майора все соки, докторица наконец отпустила его, и он отправился-таки кормиться. «Ничего особенного, баба как баба. Сиповка, ясное дело, ноги коротки».
Яблочный пирог с персиковым компотом — еще теплый, с румяной корочкой, до отвалу — был действительно ничего, а вечером в клубе крутили какой-то голливудский боевик, из последних, только Шалаевскйй не пошел. Знаем мы это кино: вроде бы нормальный фильм, а на самом деле нейропсихическое программирование, так называемый двадцать пятый кадр. Все очень просто — наука на службе у любимого отечества.
Не секрет ведь, что частота двадцать четыре кадра в секунду улавливается зрением и воспринимается сознанием. На этом весь мировой кинематограф держится. А вот если эту частоту увеличить еще на один кадр, то информация станет невидимой глазу и будет попадать непосредственно в подсознание, формируя нужные поведенческие стереотипы.
Можно заставить человека купить ненужную дрянь, внушить ему любовь к кому-то, страх, ненависть, что угодно. А делов-то — чуть-чуть кино подредактировать. Смотрите, богатыри спецназовцы, творение голливудское, а на самом деле проникайтесь любовью к родине и зверейте, зверейте, зверейте.
«Нет уж, на фиг, достало». Удобно расположившись на скамеечке, майор курил безвкусную «Стюардессу» и, уставившись в небо, полное крупных, по-южному ярких звезд, маялся дурью — думал о всяком, о разном. Велика Вселенная, говорят, бесконечна, и, может быть, где-то далеко-далеко сидит тварь какая и, глядя на былинку, Землей зовущуюся, гадает: кто ж обитает на ней? Как «кто»? Разумные звери, считающие себя венцом мироздания. Если они сыты, то могут позволить себе быть добрыми и поиграть в справедливость, однако, если нужно сделать выбор, они без колебания вонзают зубы в ближних, рвут глотки друзьям и насилуют чужих самок. Вся их история — это цепь кровопролитных войн, все достижения их науки служат единой цели — убивать, а чтобы оправдать свою звериную суть, они придумывают душещипательные апостольские мемуары…
Неизвестно, до чего дошел бы в своих мыслях майор, только плавный их ход нарушила грубая проза жизни. Истошно заревели сирены, загавкали недовольно потревоженные псы в питомнике, а из клуба уже мчалась на рысях диверсантская братия — сигнал «Буря». Пятиминутный сбор по полной боевой, фильм не дали досмотреть, сволочи!
Да, братцы, тяжело. Впрочем, не только вам, докторица вон тоже пострадала: на ночь глядя непокрытой осталась.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
— Долго не засиживайтесь, она еще нехороша. — Дежурный врач, зовущийся в миру Остапом Соломоновичем Кацем, кивнул брылями в сторону палаты и ласково Снегиреву улыбнулся. — Столько времени в реанимации, вы таки сами понимаете.
Это он нынче, гад, улыбался ласково, а по первости, выпятив с грозным видом брюхо, зверем рычал: «А полис страховой где? Довели державу — бомж на бомже и бомжом, понимаете ли, погоняет». Однако, получив пару-тройку зеленых бумаженций, украшенных лысиной дяди Франклина, враз подобрел и вспомнил про клятву Гиппократа: «Фаечка, выделяйте-таки койко-место».
— Ладно, не буду. — Снегирев согласно кивнул и направился к дверям палаты, где располагались выходцы с того света, чудом не оставшиеся там благодаря стараниям реаниматологов.
— День добрый. — Он сразу же окунулся в духоту четырехкоечного бокса и, оглядевшись, придвинулся к окну. — Анна Павловна, здравствуйте.
Если верить паспорту, выданному когда-то УВД города Грозного, именно так и звали его бомжующую соседку по подъезду. Точнее, бывшую соседку, а ныне обитательницу приюта страждущих на улице геройского летчика Гастелло.
Выглядела она неважно. Осунувшееся лицо землистого оттенка, окончательно ввалившиеся щеки, а вокруг бледных, будто из пергамента, губ коричневый след, оставленный уксусной эссенцией.
— Как настроение, Анна Павловна? — Снегирев засунул в тумбочку объемистый пакет и, заметив колченогий, расшатанный стул, удобно устроился на нем. — Чтобы быстрее поправиться, нужно витаминов есть больше…
— Поправиться? — Глаза у больной были снулые, как у попавшей под колеса собаки, а говорила она свистящим шепотом, чуть слышно. — Для чего? Жить не хочу, да и не жизнь это…
— Знаете, — нахмурившись, Снегирев покачал головой, и на его лбу обозначилась резкая поперечная морщина, — раньше самоубийц даже на кладбище не хоронили, зарывали где-нибудь на перепутье.
— Наплевать мне. — Женские губы затряслись, по горлу пробежала судорога, а вот глаза остались сухими — видимо, слез уже больше не было. — Вначале дом, потом сын, теперь вот Дубровин мой…
Две слезинки все же скатились по ее щекам, и она вдруг заглянула Снегиреву прямо в бесцветные зрачки:
— Верно говорят, что на чужом горе счастья не построишь. — Помолчала немного и, часто останавливаясь, чтобы отдохнуть, поведала историю странную.
Примерно с месяц тому назад чета Дубровиных отправилась на поиски хлеба насущного. Куда? Известное дело, на ближайшую помойку. Каждому свое. Однако в тот вечер продовольственный вопрос решался слабо — летняя жара, коты, а также конкуренты негативно повлияли на количество жратвы, и пришлось идти за пропитанием в соседний двор.
Но только бомжи начали ревизию мусорников, как послышался звон стекла, кто-то коротко вскрикнул и в землю с высоты впечаталось мужское тело. С отвратительным хрустом, будто раскололи скорлупу огромного грецкого ореха. Оно рухнуло из окна подъезда прямо головой об асфальт, череп лопнул по височной кости и накрыл своей верхотурой лицо. Кровь, мозги — и сразу же большие зеленые мухи…
Грязный двор был пустынен, и при взгляде на шикарную одежду погибшего бомжей вдруг попутала нелегкая. Не мешкая, они выгребли все из его карманов и от греха подальше решили отсидеться в лесу под Зеленогорском, в построенном еще прошлым летом шалаше. Добрались до Финбана, сели на электричку и «зайцами» доехали до бывшего Териоки. Однако Бог правду видит. Когда, оставив позади дорожный
