указатель с надписью «Зеленогорск», они тащились вдоль обочины шоссе, из-за поворота налетела машина и на огромной скорости сбила главу бомжовского семейства.
— Я тогда испугалась страшно, — вспомнив пережитое, больная вздрогнула, и на мгновение ее лицо судорожно перекосилось, — и бросилась в кусты. А из машины вышел мужчина, здоровенный такой, как куклу взял моего Дубровина, закинул внутрь и уехал. С ним еще баба была, визгливая такая, Андреем его называла.
— Да, красть грешно. — Слушавший с интересом Снегирев покосился на часы и вздохнул. — Это если по мелочи. А не помните, Анна Павловна, машина-то из себя какая была?
— Огромная, но не грузовик. — Она даже глаза прикрыла, вспоминая, и снова две слезинки скатились по ее щекам. — Колесо запасное у нее сзади. И еще номер. — Она посмотрела в потолок, потом перевела взгляд на Снегирева и сморщила лицо, так что оно стало похоже на печеное яблоко. — Три шестерки на нем были, точно помню. Чёртова цифра…
— Ладно, Анна Павловна, увидимся. — Снегирев легко поднялся с радостно заскрипевшего стула и, улыбнувшись больной, направился к дверям. — Выздоравливайте.
— Ну что, разговаривает? — В коридоре ему повстречался Остап Соломонович Кац. Он важно выковыривал из коронок остатки чего-то кошерного и дружески Снегиреву подмигнул: — Теперь уже точно не помрет. А через неделю вообще будет как огурчик.
«Ох, верно говорят люди умные, что там, где начинаются большие деньги, понятия заканчиваются. — Дмитрий Валентинович Жиров, в прошлом известный фармазон с погонялом Бульдог, а ныне президент ювелирного дома „Верона“, вздохнул и покосился на метровую диагональ „Пионера“: — Ишь ты, как они ее, сердечную, „бутербродом“, в два смычка…» На экране телевизора между тем бурно разворачивалось непотребство — кого там только не трахали! Сплетались в сумасшедшей карусели загорелые тела, оргазмы сыпались как из рога изобилия, и по сравнению со всем этим действом обычная собачья свадьба казалась целомудренно-возвышенным актом.
«Да, хорошо бы вот так-то, на качелях». — Дмитрий Валентинович вздохнул, насупился и, вырубив звук, принялся думу думать. Только и оставалось теперь как, глядя на других, облизываться. Как там поется в песне-то — «гады годы»? Чего он только не делал: ходил к врачам и экстрасенсам, пил всякую дрянь и, как последний пидор, давал засовывать себе в жопу деревянный, обмакнутый в какую-то гадость агрегат, — нет, ничего не помогало, да, наверное, уже и помочь не могло. Потому как годы, три ходки в зону и лихое, полное приключений прошлое.
А начинал свою блатную жизнь Дмитрий Валентинович бугайщиком — мошенником, толкающим граненое стекло под видом наховирки, драгоценных сверкальцев то есть. Позже он поменял окрас и начал ставить на уши «фиксатую банду», то бишь лабазы Ювелирторга, причем делал это с таким размахом, что вскоре намотал свой первый срок. Именно тогда Дмитрий Валентинович и заработал погоняло Бульдог — за деловую хватку и злобный, неуживчивый характер. Плюс врожденная наглость, неразборчивость в средствах и умение без мыла влезть кому-нибудь в жопу, в прямом и переносном смысле. Такое сочетание давало неизменно превосходный результат, и в канун Олимпиады-80 Бульдог уже работал вместе с Мишей Монастырским по прозвищу Миллионер. Их подпольный цех гнал старину под «Фаберже», причем настолько по уму, что даже экспертиза затруднилась назвать ее поддельной. Жаловаться грех, перестройку Дмитрий Валентинович встретил во всеоружии — с деньгами, связями и твердой убежденностью, что цель оправдывает средства, так что нынче не бедствовал. И жить бы ему спокойно, бороться потихоньку со слабостью в членах — а вдруг как полегчает!
Но не далее как вчера личный рулевой Бульдога Хрящ, прозванный так за утраченный в махаловке шнобель, приволок своего бывшего кента по зоне — высоченного мордоворота, слезно просившего помочь в сбыте портсигара покойного деда. Но едва он лоханку засветил, как лицо Дмитрия Валентиновича вытянулось, — ешкин кот, это же была булатная папиросница Николая Второго, следы которой потерялись в Тобольске еще в восемнадцатом году, вещь уникальная и цены не имеющая. Да там одних только бриллиантов было каратов под триста, не говоря уже о звездчатых рубинах из Бирмы, — минеральные включения, параллельные граням кристаллов, пересекались под углом в шестьдесят градусов, образуя звезду Соломона. А златоустовский булат, секрет которого ныне утрачен? Дмитрий Валентинович, помнится, сдернул со стены шпагу и пошкрябал острием по портсигару, однако золингеновская сталь не оставила на его поверхности даже риски, — нет сомнений, лоханка была настоящей!
«Ну и чудеса!» Пообещав помочь, Жиров визитера отпустил, ночь спал беспокойно и теперь решал извечный вопрос «что делать?». О том, чтобы отправить портсигар кому-то из своих, не могло быть и речи — настоящую цену платить никто не станет, если и возьмут, то только на подъем, а скорее всего или сами попытаются кинуть, или ментов наведут, взяв их в долю, — такое уже бывало не раз. Потому как в России с бабками расстаются до определенной суммы, начиная с которой вступают в действие законы не товарно- денежные, а естественно-отборные: выживает сильнейший. Ну а кенту этому Хрящеву так или иначе придется с лоханкой попрощаться — не по Сеньке шапка; будет артачиться — сдернут вместе с бестолковкой.
«Дедушкино наследство, блин. — Бульдог хмуро глянул на китаянку-затейницу, рьяно обслуживавшую трех негритосов сразу, и золотозубо ухмыльнулся: — Внучок, мать его за ногу. Придавить его теплым на хате и трюмить, пока лоханку не сдаст, а потом шило промеж ключиц — с концами. И не хрен особо впадать в распятие, настроение и так на нуле».
Вспомнив о том, что ждет его сегодня. Жиров выключил телевизор и, посмотрев на часы, скривился: «Такую мать, уже пора на живодерню». А дело было в том, что по газете нашелся потомственный целитель в седьмом колене дед Митрофан — белобородый, с хитрым прищуром масленых глаз, а уж матерщинник-то, не приведи Господи. И вот этот-то Митрофан уже почитай две недели кряду и пользовал Бульдога от мужской напасти древним обычаем. Ставил пиявки на задницу, веником хлестал крапивным по мошонке и, напоив зельем тошнотным, от коего блевать кидало, глубоко совал в седалище ледяной кол — пока тот не растает. Однако случай был запущенный, и поникшее Дмитрия Валентиновича достоинство пока что дремало, не желая подниматься.
— Хрящ, ты где? — Прошаркав по персидскому ковру, он выбрался из кабинета и, спустившись по широкой, отделанной в натуре каррарским мрамором лестнице, нашел рулевого в холле перед камином. — Запрягай, повихрили в Ломоносов. — А сам строго посмотрел на него, уж не лыбится ли?
Нет, тот отлично владел собой, и потом, каждый отвечает за свою жопу сам. Нравится Бульдогу, чтобы его трахали сосулькой, — и прекрасно.
— Прошу, босс. — Хрящ открыл перед принципалом дверцу «ягуара», уселся сам и, вставив ключ в замок зажигания, резко повернул его.
Лучше бы он этого не делал — тут же грохнуло так, что посыпались стекла со всех четырех этажей жировского дворца, испуганно заржали на конюшне лошади, а шикарная машина превратилась в огромный, густо чадящий костер. На фоне розария и бьющего в небо фонтана смотрелся он чертовски пикантно.
