Бухтояров и сам все видел.
Поздним вечером 19 июня отряд легких сил к северу от островка Нерва атаковал немецко-финский конвой, в который входили два миноносца типа Т. Несколько раз торпедные катера ходили в атаки, но артогонь был очень сильным. Торпеды шли мимо целей. Все же около полуночи настойчивая атака удалась: катера двумя группами взяли миноносцы в «клещи», отсекли их дымзавесами друг от друга и влепили в один из них две торпеды. Миноносец сразу пошел ко дну.
Трудный был бой.
В ту ночь на Лавенсари пришел из Кронштадта караван судов, в их числе приволокли к нам на дивизион специальную баржу КП-9, оборудованную для хранения и приготовления торпед. Еще буксиры притащили целую «гирлянду» плавёмкостей — штук пятнадцать цистерн с топливом, и я видел, как на пляже трактор зацепил их и выволок из воды на берег: к каждой цистерне были приварены полозья, как у саней. Наступление, известно, пожирает много топлива. И, конечно, торпед.
Молодое пополнение опять не прибыло. Зато заявился с ночным конвоем один человек, который самым грубым образом растолкал меня, тяжело уснувшего после завтрака, часов около десяти. Я еле разлепил веки и уже хотел было обложить как следует будилыцика, но тут увидел водянистые глаза и насмешливо выпяченную нижнюю губу.
— Сашка, черт, — пробормотал я. — Что ты спать не даешь…
— В раю ужо отоспишься лишек, — сказал Игнатьев своим высоким, бабьим голосом. — Ну? Слезай с перины клоповой!
Я оделся, мы вышли из казармы, сели на здоровенный, вросший в землю с сотворения мира, согретый солнцем валун. На долговязой Сашкиной фигуре был коротковатый узкий китель с погонами главстаршины.
— Не режет под мышками? — спросил я сквозь мучительную зевоту. — Смотри-ка, все выбились в начальство. Один я в мелком чине прозябаю.
— Во флотской газете нельзя в мелких чинах. Солидность нужна. — Он оглядел меня, и было заметно, что мой вид не привел его в восторг. — Одни усы остались, Борис. Чего это ты спал с лица?
— Работы много.
— Слышал, как вы работаете. Борька, я про вас писать буду. Затем и пришел на Лаврентий.
— Пиши, — сказал я, сворачивая цигарку. — Только не про меня.
— Погоди крутить. — Сашка сунул пачку «Беломора» с оторванным верхом; мы закурили. Он испытующе смотрел на меня. — Что случилось, Борька? Опять набедокурил?
Он не пожелал снизойти к тому, что я, очумелый с недосыпу, еле ворочал языком. Пришлось коротко выложить ему «дедковскую историю».
— Экие страсти тут у вас! — воскликнул Сашка. — Да, про это писать нельзя. Эх ты, защитник угнетенных.
20 июня войска Ленфронта взяли Выборг. А в Выборгском заливе, вернее на островах Бьёркского архипелага, заварилась большая драка. В ночь на 21 июня в узкость пролива Бьёркезунд вошел отряд тендеров с разведкой, прикрываемый морским бронекатером и катерами-дымзавесчиками. Разведрота из 260-й бригады морской пехоты высадилась в глубине архипелага на северную оконечность острова Пийсари. Завязался бой. Разведка, питаемая подкреплениями, переросла в десант. Ломая сильное сопротивление, десантники продвигались по вытянутому, как восклицательный знак, островку на юг, пока не очистили его полностью к утру 23 июня. Финны начали отвод войск с соседних островов Бьёрке и Торсари. Десантники прочесали эти и прилегающие мелкие острова, и в ночь на 27 июня архипелаг был очищен полностью.
Об этом десанте мне позже рассказал его участник Василий Ушкало.
Как сказано выше, нашей задачей было прикрытие операций флота в Выборгском заливе. Еженощно торпедные катера утюжили плесы у входа в залив — в районе банки Руйсматала, севернее острова Нерва. Этот чертов островок — ничтожный клочок суши с полуразрушенным еще в начале войны маяком — запомнился мне на всю жизнь. Не знаю, был ли на нем финский гарнизон, знаю только, что в ночь на 20 июня на Нерву высадилась рота морпехоты, а мы, катерники, прикрывали высадку и ввязались в бой с сильным отрядом кораблей противника, — я уже говорил, что этот бой увенчался потоплением немецкого миноносца типа Т.
Нерва оказалась серьезным сплетением нервов. В ночь на 28 июня тут опять появился отряд немецко-финских кораблей и катеров, на островок обрушился ураганный огонь, было похоже, что противник намерен высадить на Нерву свой десант. Там был пост СНиС, наблюдательную вышку смело огнем, рацию разбило, но оставшийся в живых начальник поста все же нашел выход: пустил в сторону Лавенсари на облако луч фонаря направленного действия и просигналил о происходившем на Нерве. И на Лавенсари сигнальщики увидели — за тринадцать миль! — слабые вспышки света на облаке и прочли семафор. Что значит снисовцы!
Это я тоже узнал потом.
В ту ночь мы, группа катеров, были в море, в Выборгском заливе. Командир нашего отряда, шедший на катере лейтенанта Крикунова, получил с базы радиограмму и повел катера к Нерве. Из радиопереговоров я понял, что у противника тут большие силы: три миноносца, несколько тральщиков и тьма сторожевых катеров. Командир отряда запросил поддержку, вызвал с Лавенсари еще один отряд из нашего дивизиона. Драка пошла крупная, это ощущалось не только по нарастающему грохоту огня, но и по нервозности командирских переговоров.
Вот атака! Я ее не видел. Не глазами, нет — всей кожей я чувствовал ее стремительность, вихрь… клочья дымзавес с ветром врывались ко мне в рубку, застилали глаза… в люке мигали грозные вспышки розового света… Грохот нарастал… Резкий поворот отжал меня к переборке… Не удалась атака… Теперь длинными очередями бил ДШК… Боцман, должно быть, отбивался от сторожевых катеров…
И снова ревут на полных оборотах моторы. Снова атака!
Потом я потерял им счет. В ушах было заложено. Я только следил сквозь желтоватый туман, чтоб отдача в эфир была нормальная, чтоб связь была уверенная… Что-то кричал, срывая голос, Вьюгин… Зачем, ну зачем кричать с ларингофоном у горла?..
Красный высверк огня, грохот, скрежет… захлебнувшийся пулемет… Снова удар! Катер подбросило. Опалило жаром лицо…
Не знаю, долго ли я был без сознания. Может, минуту, может, две. Очнулся от жгучей боли в ногах, они будто горели. И болела голова. Попытался приподняться, руку занес назад, уперся в мягкое, липкое. Отдернув руку, посмотрел — и заорал, но сам не услыхал своего крика.
Костя Рябоконь полусидел, спиной упершись в ограждение рубки, его голова в каске странно свалилась на плечо, будто шея не держала. Костя смотрел на меня закатившимися глазами, по мертвым белкам пробегали отблески огня.
Катер горел. Не работали моторы. Резко пахло бензином. За рубкой мотались, шипя, языки пламени. Что-то кричал, стоя над моей головой, лейтенант Вьюгин. Всплеск желтого огня справа… свистнули осколки… Это нас расстреливают…
Вьюгин медленно, как во сне, повалился на меня, и я, обхватив его обмякшее тело, закричал, но опять не услышал себя. Стоя на коленях, наполненных болью, осторожно опустил командира на рыбины, он что-то бормотал и держался рукой, залитой кровью, за правую ключицу.
Опять рвануло. Опять осколки. Я нагнулся над головой Вьюгина в кожаном шлеме. В нескольких метрах от нашего правого борта шел катер, волоча за собой белесое облако дымзавесы. В его рубке мелькнуло обращенное к нам лицо лейтенанта Варганова.
Дым клубился, полз отовсюду — из люка радиорубки (не помню, как я вылез из нее наверх), от дымзавесы, наносимой на катер ветром, и с кормы — от горящей краски. Там боцман шуровал, поливал корпус из шланга, что ли, — только его могучий голос пробивался в мои оглохшие уши. Вот — тоже не помню, когда я стянул с головы наушники…
Гибель пахла дымом, бензином.
Но, пока я хватал ртом отравленный воздух и пытался разбитой головой осознать происходящее, руки, будто сами по себе, работали. Руки расстегнули китель Вьюгина и задрали окровавленную тельняшку.
