призван в армию со второго курса исторического факультета.
— Ясно, — сказал Вьюгин. — Жалко, конечно, что уходит старая гвардия. Но, что поделаешь, историки тоже нужны государству.
Это «тоже» меня рассмешило. Но потом я задумался.
Вы, конечно, понимаете: пришло время задуматься всерьез. При всем моем уважении к истории как к науке я не совсем представлял себя в качестве ее жреца. Да и, по правде, несколько смущала расплывчатость ее очертаний. Вот, скажем, со школьных времен известно, что Иван Грозный был жестоким деспотом и душегубом, а его опричники — кровавыми псами. А теперь почему-то стали называть Грозного прогрессивным деятелем русской истории, а опричников, соответственно, прогрессивным войском. Мы однажды поговорили об этой перемене взглядов с Бухтояровым, заместителем начальника политотдела. Он присутствовал у меня на комсомольском собрании (разбирали одного нашкодившего «старичка»), потом мы вместе вышли в теплый июльский вечер, разговорились. В частности и об истории, представителем которой он продолжал себя считать, ну и об Иване Грозном.
— Чему тут удивляться, Земсков? — сказал Бухтояров. — Исторические факты остаются фактами, а их оценка может подвергаться перемене. То, что лежало на поверхности истории и бросалось в глаза, в дальнейшем получило более глубокое истолкование. Грозный, при его жестокости, сделал исторически прогрессивное дело — сломил реакционное боярство.
— Так-то так, — сказал я, закуривая. — Но только вот… ради прогресса проливать реки крови…
— А что прикажешь делать с реакционным классом, который тормозит поступательное движение?
— По-моему, человеку трудно понять, что он должен погибнуть, чтобы не тормозить прогресс.
— Странно рассуждаешь, Земсков. Ты же историк.
— Какой я историк, товарищ капитан третьего ранга? Я катерник.
— Разве ты не участвовал в убийстве людей? Сколько кораблей потопил твой катер?
— Так эти люди на нас напали! Мы защищали страну от фашистов!
— Точно! Вот тебе и пролитие крови ради прогресса. — Бухтояров усмехнулся, довольный, что нашел верный аргумент. — Кстати, — сказал он, когда я уже откозырял, прощаясь, — зайди ко мне завтра в политотдел.
Ради прогресса, думал я, неторопливо идя к казарме и глядя, как пылает небо за косой, в том месте, куда скатилось долгое летнее солнце. Книжная наука имеет дело с народами, классами, массами. Но когда на твоих глазах падает, простреленный автоматной очередью, маленький Ерема… когда ты видишь, как играют отсветы огня в мертвых белках Рябоконя… ты никогда уже это не забудешь — сколько бы мудрых томов ни одолел… Разве массы состоят не из нас — маленьких и незаметных? Почему же прогресс так безжалостен к отдельно взятому человеку?
«Здравствуй Борис! Я тебе пишу потому что срочное дело. Мне товарищ один написал с которым страдали в плену что нашелся Ефим Литвак. Их в августе 44 г. увезли с Валги в Ригу там погрузили на пароход отправили в Германию порт Готенхаф. Там сразу в вагоны и привезли в г. Мозбург. В этом лагере мерли от сильного истощения уже неимели надежду, а через 2 месяца кто остался жив 47 человек перевезли в другой лагерь около города Авзбур. Тут в лагере было всего 130 чел., а рядом был лагерь наших девушек которых завезли в Германию, они помогали чем могли хлеб давали нашим. Ефим был чуть живой. Наш общий товарищ пишет Ефим уже и хлеб не кушал говорил все равно помирать. 28 апреля этот лагерь в Авзбуре освободили американцы. Скоро приехал наш представитель майор. Американцы наших пленных всех передали советским военным властям. Привезли в Дрезден всех переписали кто откуда в каких был лагерях. С Дрездена увезли в Ковель. Они там теперь проходят проверку. Мне товарищ написал на ленинградский адрес, я ему еще в Эстонии говорил этот адрес напиши если что. Ефим тоже адрес помнил, но теперь у него что-то с головой заговаривается забывает. Товарищ пишет, что на Ефима нет никаких справок, где служил, где воевал, надо ему помочь. Борис может ты и еще кто из гангутцев которые от нас не воротят нос напишет про Ефима. Дескать знаю ефрейтора Литвака по десантному отряду на Ханко в 41 г. как храброго бойца и так далее. Думаю ты не забыл каким он был бойцом без страха. До десантного отряда он служил в 8 жел. дор. батальоне. Напиши Борис сделаеш доброе дело. Куда надо писать не знаю, но думаю в Министерство Обороны оттуда перешлют куда надо. Я тебе названия городов написал как мне в письме товарищ писал, может не совсем правильно. Если можно проверь. А я из армии уволен подчистую нога срослась неправильно хромаю. Пока живу у матери в Л-де но трудности с устройством на работу, не знаю что дальше будет, может придется уехать куда. Помнишь Борис как мы на Гангуте когда-то отрезанные от большой земли верили в победу и вот достигли. Это самое главное, остальное стерпим. Остаюсь твой товарищ по десанту Безверхов Андрей».
Что бы я делал без рассудительного, спокойного Шунтикова? Схватив письмо, я побежал к нему в санчасть. Мы внимательно прочитали и обсудили. Было ясно: надо писать в защиту Ефима. Что и кому? Я с ходу стал набрасывать текст, а Иоганн Себастьян, щуря скифские глаза, придерживал мой пылкий слог. Потом мы отправились в Пиллау к Ушкало, но в сером доме на окраине города теперь были зенитчики, а морпехота, как нам сказали, куда-то переехала. Хорошо хоть, что Сашку Игнатьева удалось найти, — он как раз собирался уезжать в Таллин, в редакцию свою. Мы отыскали его в политотделе ЮЗМОРа, и он, прочитав мой текст, стал его править, усиливая и возвышая стиль. Получилось хорошо. Да что ж говорить, Ефим Литвак действительно был одним из отважнейших бойцов Гангута. На карте Европы мы уточнили его мученический маршрут. Готенхаф был, очевидно, Гдыней, которую немцы называли Готенхафен. Авзбур — это, наверное, Аугсбург. Только Мозбург — или город с созвучным названием — мы на карте не нашли. Ну да ладно.
В канцелярии Сашка попросил служивого, сидевшего за пишмашинкой, перепечатать письмо. Мы подписались — главстаршина Игнатьев и двое старшин первой статьи, Шунтиков и я, — поставили номера своих войсковых частей. Три гангутца написали в защиту четвертого, попавшего в беду. Правильно? Правильно.
На почте, отправив письмо в Москву, в Министерство обороны, мы простились с Сашкой и пошли по Гвардейскому проспекту к себе в Квакенбург. Солнце жарило вовсю. Вдоль проспекта черный паровоз, пыхтя, тащил к станции состав. Возле военторговской столовой, недавно открытой в конце Гвардейского проспекта и почему-то получившей у здешних остряков прозвище «Аддис-Абеба», мы нагнали невысокого плотного старшего лейтенанта. Он снял фуражку и вытер платком плешь, увенчанную надо лбом одиноким хохолком.
— Здравия желаю, товарищ старлей! — гаркнул я обрадованно.
— А, это ты, — сказал Виктор Плоский. — Вечно попадаешься по дороге.
Он поздоровался за руку со мной и с Шунтиковым и предложил зайти в столовую поужинать. Шунтиков отказался и потопал дальше к переезду. А мне хотелось поговорить с Виктором. Мы вошли в полутемное помещение «Аддис-Абебы» и сели за столик, накрытый зеленой клеенкой.
— Ну что, — спросил Виктор, положив фуражку на угол стола, — отвоевался, трюфлик?
Я засмеялся, услышав давнее прозвище. С удовольствием смотрел на старого друга, насмешливо пошевеливающего тараканьими, вновь отращенными усами. Как здорово, что мы выжили и вот встретились в городе Пиллау под горячим солнцем наступившего мирного времени. Коренастая официантка подала нам твердые, холодные котлеты с теплой тушеной капустой и компот.
— Слава военторгу, — проворчал Виктор, с трудом вонзив в котлету вилку. — Ну что, когда в Питер? Или собираешься еще послужить отечеству?
— Собираюсь, — кивнул я, осторожно пробуя котлету. Вкус у нее был примерно как у телеграфного столба. — Понимаешь, какое дело, я теперь отец семейства, у меня сын родился.
— О-о! — Впервые за годы, что я знал Виктора Плоского, он выглядел удивленным. — Когда ты успел? С тебя причитается выпивка. Нет, не сейчас. Когда в другой раз встретимся.
— А где мы встретимся? — спросил я.
Но он, усердно жуя котлету, оставил вопрос без ответа. Я продолжал развивать мысль: поскольку у меня теперь семья, вправе ли я вернуться на учебу в университет? Невозможно ведь жить на стипендии — мою и жены. Так? Значит, надо идти в офицеры.
