Раневская, что вы себе позволяете?!

Богу — у нее не выходит, нет слов. Она пытается спеть, подыгрывая себе на гитаре, мелодия всем хорошо знакома, но слова совсем другие: «Ой, Боже, мой Боже! Ужель не поможешь? Иль может, бесплатно помочь мне можешь?»

Зритель оглушен такими словами. А дальше Зинка, обращаясь к небу, вдруг почти кричит: «Ужель и ты, Боже, да хочешь того же?! Приходи!»

В этом месте руки Раневской-актрисы падали меж колен, падали с такой обреченностью, так явно указывая на все, что зал охал, потрясенный одновременно и этим будто бы кощунством, и той безысходностью, которая открывалась зрителю в одном этом жесте.

Этот небольшой эпизод — первое знакомство зрителя с Зинкой. Согласитесь, уже здесь Раневская закладывает в образ настоящую трагедию одинокой и беззащитной женщины.

И еще об одном аспекте. В конце пьесы, по замыслу автора, Зинка не прячет сына генерала от большевистского патруля. Это должно означать ее «перековку», принятие ею советской власти. Но Раневская смогла показать в этом эпизоде, а зритель увидел — не банальную агитку, а настоящую драму женщины, которая не смогла предать в первую очередь саму себя, не смогла переступить через свое собственное достоинство.

…Спектакль уже шел не одну неделю, собирая полные залы всякий раз. Раневская очень волновалась. Ей казалось, что вся Москва живет сейчас этим спектаклем, ей казалось, что ее Зинка запомнилась всем. И она надеялась, что ее будут узнавать…

В то время Фаина Раневская жила не в самой Москве, а в подмосковном селе, приезжала в театр на трамвае. Она всю долгую дорогу вслушивалась в голоса пассажиров, надеясь услышать что-то о своей игре.

Нет, Раневская не была тщеславна. Но ей чрезвычайно важна была реакция зрителя, та реакция, которая наступает уже вне пределов театра, ей важно было понять: приняла ли ее московская публика.

Но Раневскую пока не узнавали пассажиры трамвая. И о театре в этом трамвае совсем не разговаривали — люди говорили о самом больном: о ценах, о продуктах в магазинах, пересказывали нелепые и вздорные слухи.

Человеку, влюбленному в театр ли, в поэзию, в литературу, кажется, что весь мир, как и он сам, не может жить без предмета его любви. Это, увы, не так. Впрочем, не «увы» — к счастью, это не так. Страшно представить, если бы все в той большевистской России вдруг полюбили бы театр и стали считать, что разбираются в игре актеров и тонкостях режиссерской работы, замыслах авторов пьес. И так их было очень даже достаточно — тех, кто бдительно следил за тем, чтобы в искусство «не проникла контрреволюция», чтобы каждый спектакль, выражаясь словами известного персонажа «вел, но не уводил».

Таким был дебют Фаины Раневской в Москве — успешный, с привкусом трагичного финала автора пьесы, с запретом спектакля, с последующим увольнением из театра ввиду нехватки ролей.

Следует сказать, что за игрой Фаины Раневской все это время, пока готовилась «Патетическая соната» и пока постановка шла, внимательнейшим образом следила подруга и учитель Фаины Раневской Павла Вульф. И это именно ее слова, а не Раневской стали заглавием этой части книги.

Павла Леонтьевна Вульф страшно переживала за свою юную подругу и ученицу. Она нервничала перед премьерой больше самой Раневской, хотя и не показывала этого. И когда первый спектакль закончился, умолкли овации, она прибежала в гримерную к Раневской, обняла ее и, радостная, счастливая, воскликнула:

— Мы победили!

Это означало то, что Фаина Раневская прошла испытание перед московской публикой. И прошла с великолепным успехом.

Раневская об актерах

Художник без самоотдачи для меня — нуль. Да это и не художник, а так — продажная блядь на зарплате.

Когда я знаю, что у меня есть дублерша в роли, у меня такое чувство, будто спектакль — дорогой мне мужчина, с которым спит другая.

5. «Я встретила Платона Каратаева»

1943 год. Война. Ташкент. Поздняя осень. Холодно и сыро. Просто очень холодно. И всегда хочется есть. Пусть это чувство голода и не так мучительно, каким оно было в том, осужденном на расправу Крыму, но голод был всегда, он присутствовал как само дыхание, он был дыханием.

Здесь, в Ташкенте, высланными из Москвы оказались очень многие поэты, артисты, актеры. Фаина Раневская узнает, что где-то в доме на тесной грязной улочке живет Анна Ахматова.

До этого времени они были знакомы, Фаина Раневская полюбила эту великую поэтессу. Первая их встреча состоялась, когда Фаине было всего 17. Однажды (это было в Санкт-Петербурге) она пришла в дом Ахматовой с букетиком цветов. Анна Ахматова очень удивилась этому визиту, узнав, что цветы — ей и «просто так, моему поэту». Она спросила, пишет ли сама Раневская. На что Фаина ответила, что нет и писать вовсе не собирается. «Почему же?» — удивилась даже Ахматова.

«Поэтов не может быть много», — ответила Фаина Раневская, и эта фраза настолько удивила Ахматову, что очень долго она вспоминала и вспоминала ее при встречах.

В тридцатые годы они часто вместе гуляли уже по Ленинграду — Раневская навещала свою подругу. В Москве она следила за ее жизнью, она знала о ней почти все, что можно было знать постороннему человеку. Она понимала Анну Ахматову и понимала ее как никто другой — не только как поэтессу, но и как женщину. «Анна Ахматова была бездомная, как собака», — вырвалось как-то у Фаины Раневской.

Обратите внимание на эти слова — в них нет жалости. Это удивительно, но это так: как признавалась сама Раневская, у нее никогда не возникало чувства жалости к Ахматовой. Она просто понимала ее — понимала величину и величие ее души и таланта. Их дружба стала очень глубокой и взаимной. И спустя время Анна Ахматова попросила одну свою знакомую, которая часто заходила к ней, впредь у нее не бывать — потому что она плохо высказывалась о Раневской. Анна Ахматова даже за спинами была очень верной, преданной своей дружбе.

Фаина Раневская в тот день выпила немного вина — его почему-то, в отличие от хлеба, найти было вовсе не трудно в этом южном городе. И, слегка хмельная, Раневская отправилась искать Анну Ахматову.

Нашла. Анна Ахматова сидела в своей комнате, которую ей выделили. Дом был старый и сырой. От небольшой печки, давно не топленной, пахло глиной. Поэтесса чувствовала себя очень неважно — она болела. Сидела на кровати, завернувшись во что было — в серое солдатское одеяло, усталая, задумчивая.

Такой ее и увидела Раневская. Сама Анна Ахматова из-за своей слабости даже не узнала свою подругу и спросила: «Кто это?» Фаина Раневская назвалась и предложила истопить печку и приготовить чай.

Анна Ахматова даже весело как-то, отчаянно улыбнулась — у нее не было ни полена дров. Раневская среагировала быстро — сказала, что дрова сейчас вот будут, и вышла из комнаты.

Недалеко стояло несколько сарайчиков. На дверях всех — замки. Но вокруг — ни души, и Раневская смело двинулась в сторону этих сарайчиков. Она дергала все двери подряд раз и другой и отступала только тогда, когда уверялась, что пробой сидит крепко. Чудо случилось — замок на одной двери крепился скорее для отвода глаз. В этом сарае Раневская увидела то, что ей было как раз и нужно — огромное полено твердого, как железо, саксаула. Это было прекрасно, это было хорошо, но не затолкать в печку это полено целиком!

Раневская бесстрашно поволокла это полено прямо на улочку, вглядываясь в прохожих.