чем-то другом, и вместо роли обманутой дурочки сыграть другую роль. Придумывать роль было некогда, надо было решиться на что-нибудь попроще, например, представиться больной — в конце концов, она хоть и прислуга, но тоже имеет право болеть, Габи сложилась вдвое, обхватила себя руками и очень правдоподобно застонала:
«Ой-ой! Что-то вдруг живот скрутило, сил нет стоять!»
И не гнушаясь эффектами, рухнула на колени, пребольно ударившись о белые керамические плитки кухонного пола. Настоящая, непритворная боль придала ей сил и жалости к себе, коварно брошенной и обманутой:
«Белла, голубушка, отпустите меня лечь! — заскулила она весьма убедительно, входя в роль по системе Станиславского. — Ведь я тарелки уже поставила, и салфетки разложила, и вилки, и ножи, а обед вы уж сами на стол как-нибудь принести можете».
«Что за странный приступ, — начала было Белла, но Габи так вошла в роль, что сама уже начала верить в свою болезнь. — Ни с того, ни с сего».
Седая щетинка на ее подбородке встала дыбом, пока прозрачный взгляд ее пронзал Габи сквозь круглые стекла очков до самого спинного мозга. Не таил ли он в себе особое знание? Не слышала ли она, как Габи с Эрни уезжали вчера ночью? И как целовались на прощанье на площадке перед темной лестницей, уходящей на второй этаж?
Конечно, Габи совершеннолетняя и вольна поступать, как ей заблагорассудится, — куда хочет, ездить, с кем хочет, трахаться. Она бы даже гордилась своим романом с Эрни, если бы этот роман не оказался просто дорожной блядкой.
«Я пойду лягу», — простонала Габи и картинно поползла к выходу на четвереньках, наткнувшись при этом головой на колени Иоси, который как раз вошел в кухню.
«Чего ты ползаешь? — поинтересовался он. — Серьгу бриллиантовую потеряла, что ли?»
Вынести еще и насмешливый взгляд Иоси Габи было просто не под силу, и она пошла ва-банк — она безобразно громко рыгнула, вскочила на ноги и, картинно зажимая рот ладонью, выскочила вон.
Добравшись до своей комнаты, она заперла дверь на ключ и растянулась на неубранной с утра постели. Через минуту ее и вправду стошнило и стало казаться, будто простыни пахнут чем-то теппким и греховным. Но с какой стати простыни могли пахнуть греховным, если Эрни даже не входил к ней в комнату?
И тут ее осенило — это ее тело излучает терпкий греховный аромат, ведь она даже не успела с утра ополоснуться под душем. Можно не сомневаться, что ее чувствительные чистоплюи-хозяева сразу разнюхали этот запах и обо всем догадались. О том, что она с Эрни, она с Эрни, она с Эрни там в машине ... А потом он улетел утренним рейсом и слова ей не сказал.
От этой мысли Габи взвыла в голос и ее словно ветром сдуло с кровати. Она помчалась в ванную, на ходу срывая с себя одежки, чтобы смыть с себя память об этой ночи, снять с себя кожу, остричься наголо, и забыть, забыть, забыть! Горячий душ слегка ее образумил, — она, хоть и попыталась содрать с себя кожу мочалкой, но волосы стричь все же не стала, а только многократно их промыла и до умопомрачения опрыскала духами.
Потом, вялая и умиротворенная, она побрела по коридору, прислушиваясь к голосам виллы. Было тихо, только кондиционеры жужжали равномерно, навевая прохладу и сон. Из кухни не доносилось ни звука. Наверно, Иоси с Беллой уже пообедали и ушли наверх отдыхать. И Габи тоже позволено вернуться к себе и постараться заснуть.
Но сон не шел к ней. Ей вдруг померещилось, что Белла, почуяв ее слабость, просто подшутила над ней, и Эрни вовсе не улетел, а отправился с утра пораньше куда-нибудь в Натанию или Кфар-Сабу повидаться со старыми друзьями. Она даже начала прислушиваться в надежде услышать звонок у ворот, чтобы не задерживать его, когда он вернется, а открыть ему поскорей.
Не прошло и получаса, как звонок действительно зазвучал, и Габи, как безумная, устремилась к воротам. Там и впрямь стояла белая Субару, как две капли воды похожая на Субару Эрни, но за рулем сидел немолодой мужик в синей спецовке, который приехал чинить дальнее управление хитрого устройства, отпирающего ворота.
При виде въезжающей во двор белой Субару, Габи ощутила, что жизни ее пришел конец — всего только сутки назад у этих самых ворот кудрявый голубоглазый мальчик предложил ей тремп до гаража, и глупое сердце ее возликовало. Она с первого взгляда почувствовала, что между ними натянулись невидимые нити чего-то большего, чем просто симпатия, и поверила, — дура, дура, трижды дура! — будто это серьезно.
И тут она вспомнила, как Эрни с восторгом уписывал за обе щеки старательно изготовленные Беллой лакомства. Он с аппетитом съел все, что было на столе, однако не остался здесь жить из благодарности к гостеприимной хозяйке. После ужина он обратил взор на поданную к столу прислугу и сжевал ее с не меньшим аппетитом. Ну, не оставаться же ему было в чужой стране из благодарности к прислуге, которая ничего от него не требовала, а сама бросилась ему на шею?
Мужик в синей спецовке спрашивал ее о чем-то и она, по всей видимости, ему что-то отвечала, причем вполне разумно, так что он даже не заметил ни мертвенного взгляда ее невидящих глаз, ни механического голоса, вылетающего из ее онемевших губ. С той минуты, как чужая — чужая, а не Эрни! — белая Субару въехала во двор, время для Габи остановилось и потеряло смысл.
Она по-прежнему раскладывала по утрам перед Иоси сложный пасьянс его таблеток и капсул, по- прежнему ставила пере ним голубую фарфоровую тарелочку со специально подсушенной половинкой питы в окружении горсти черных маслин с маленьким красным помидором-вишенкой в центре, но это была только видимость. Тело Габи, облаченное в обычную одежду прислуги, выполняло ее обычные утренние обязанности, но ее самой там не было. Ее не было вообще — она кончилась, скончалась, свела свои счеты с жизнью, вернее жизнь свела свои счеты с ней.
И дело было не в Эрни, и не в Дунском, и не в страхе перед опознавшим ее таинственным мальчиком-невестой с божественным скрипичным голосом. Просто в ней кончился завод, которым Господь снабжает каждого при рождении, а заводной ключик потерялся. У мамы в Москве стояли на ночном столике красивые старинные часы, ключик от которых потерялся. Мама не выбрасывала их из какого-то давно позабытого сентимента, и они бездарно пылились на ночном столике, бессмысленные и не нужные никому.
Габи иногда смотрелась в зеркало, поражаясь тому, что у нее еще есть лицо — ей казалось, что лицо у нее должно было стереться, уступив место циферблату незаведенных часов. Это ее невыносимое бытие, вернее, небытие, прервал как-то вечером звонок у парадной двери. Именно у двери, а не у ворот, что само по себе было уже удивительно — ведь во двор мог войти только тот, кто знал код калитки. Если бы Габи еще способна была удивляться, она бы удивилась. Если бы Белла и Иоси были дома, они, возможно, тоже удивились бы, но их не было — они уехали на концерт в филармонию.
Габи на мгновение прекратила сервировать стол к ужину — Белла сегодня потребовала приготовить тарелки и чашки из самого нарядного сервиза, — прислушалась к звонку и решила его проигнорировать. Кода калитки не знал никто, значит, звонка быть не могло, он ей просто померещился. Но звонок никак не хотел замолкать, он трезвонил и трезвонил, пока Габи это не надоело и она все же подошла к двери. Но отворять не стала, а сперва зажгла наружную лампочку и выглянула в глазок — перед дверью топталась незнакомая женщина в элегантном брючном костюме, у ног ее, обутых в нарядные туфли-лодочки, стояла дорожная сумка.
«Кто там?» — спросила Габи, твердо решив не открывать.
«Да я это, я, Габи, открывай, чего ты тянешь!» — ответила женщина по-русски, пробуждая в отупевшей голове Габи какое-то смутное воспоминание.
«Кто — я?» — уточнила она, но рука уже тянулась к ключу, подсознательно готовая узнать и признать.
Как только дверь приоткрылась, женщина обхватила Габи обеими руками и осыпала ее лицо поцелуями:
«Так ты меня встречаешь, племяшечка? А я-то, дура старая, думала, ты все глаза проглядела, ожидаючи!»
«Тамара! Уже приехала? — ахнула Габи, с разгону переходя на «ты». — Да тебя не узнать в этом
