княжны единственно приемлемый выход, но он не мог не презирать ее за то, что она им воспользовалась. Впрочем, капитан мысленно дал себе обещание, хотя и не очень твердое, по мере возможности оберегать бедную девочку от посягательств со стороны своих подчиненных – по крайней мере, солдат.
За тот час, что был дан ей на сборы, княжна успела только отыскать в парке то место, где французы закопали тело Александра Николаевича, и немного постоять над холмиком свежей, еще не успевшей высохнуть, слипшейся комьями земли. Она хотела плакать, но не могла: слезы не шли на глаза. Княжна прочла молитву и дотронулась рукой до земляной грядки, обозначавшей могилу, прощаясь с самым дорогим ей человеком. После этого она пошла собираться в дорогу.
Сборы не отняли у нее много времени: в доме, благодаря стараниям мародеров, не осталось почти ничего, что могло бы пригодиться в дороге. Это отсутствие самого необходимого оставило княжну вполне равнодушной: мелкие житейские тревоги мгновенно и без следа сгорали в топке ее огромного ожесточения и решимости отомстить.
Княжна почти не думала о двух кузенах, столь ловко выпущенных ею из холодной. Они были живы и куда-то ушли, так чего же боле? Если бы они не умудрились столь неуклюже попасть в плен этой ночью, княжна была бы рядом с дедом, когда он умирал. Вместо этого ей пришлось заманивать часового, красться, прятаться и быть соучастницей убийства; и кто же был в этом виноват, если не Огинские?
Мария Андреевна знала, что несправедлива к кузенам, но в настоящее время такое положение вещей ее вполне устраивало. У нее не было лишних душевных сил на то, чтобы беспокоиться об этих двоих. Они были мужчинами и могли позаботиться о себе сами, без ее участия. То, что до сих пор это выходило у них весьма посредственно и даже дурно, было их собственным, не имевшим касательства до княжны Вязмитиновой, делом.
Простившись с Архипычем, который тихо плакал в опустевшей и разоренной княжеской спальне, она велела ему отправляться в деревню, к отцу Евлампию, и там ждать. Чего ждать – вестей ли от нее, ее возвращения или его, Архипыча, смерти от старости, – княжна не сказала, потому что сама этого не знала. В темном простом дорожном платье, с тощим узелком в руках спустилась она по каменным ступеням крыльца и села в уголке набитой украденными из ее дома вещами княжеской кареты. Капитан Жюно сам подсадил ее на ступеньку, и княжна не вырвала у него локтя, оставив это неуместное проявление французской галантности без внимания, хотя в этот момент она готова была, не дрогнув ни одним мускулом лица, убить капитана на месте, и сделала бы это, если бы только могла.
Когда колонна тронулась, княжна не стала оглядываться на дом, в котором прошла почти вся ее жизнь. Дом этот не являлся более ее домом – это была пустая оболочка, наподобие разбитой скорлупы торопливо и неопрятно выеденного яйца. Возможно, в отдаленном будущем дом еще мог бы вернуться к жизни, но сейчас думать об этом было рано и ни к чему. День сегодняшний с каждой минутой и с каждой секундой, которую необходимо было как-то прожить и пережить, заслонил от княжны и прошлое, и будущее, как ночной кошмар заслоняет от спящего человека всю остальную его жизнь.
Копыта множества лошадей и колеса нагруженных сверх всякой меры повозок, прогрохотав по камням двора, мягко застучали по пыльной дороге. Солнце жгло немилосердно, пыль поднималась до самого неба.
Впереди кареты, в которой ехала княжна, двигалась крытая повозка с имуществом капитана. Полог сзади нее был поднят и подвязан к верхней дуге навеса, и на поворотах княжна могла видеть лежавшего на груде вещей капитанского денщика Поля, который, с забинтованными ногами и нижней частью спины, куда ранил его саблей Кшиштоф Огинский, животом лежал на тюках с добром и о чем-то весело перекрикивался с уланом, правившим ее каретой. При толчках и раскачиваниях повозки его круглое, с большим носом лицо морщилось от боли, но в остальном он, казалось, был вполне доволен жизнью.
Княжна вспомнила, что икона святого Георгия лежит в этой самой повозке, но вспомнила, как о чем-то ненужном и постороннем. Икона была делом бога, как и все, что творилось на земле; по тому же, что видела вокруг себя княжна Мария, бог справлялся со своей работой далеко не лучшим образом, так что надеяться на его помощь ей пока что не приходилось. “Раз так, – подумала княжна, закусив губу от страха перед своим богохульством, – раз так, то богу богово, а кесарю кесарево. Пусть сам разбирается со своими иконами и поруганными, разоренными церквями; я же стану разбираться со своими делами”.
Здоровая телом, княжна Мария была тяжело ранена в самую душу и вряд ли осознавала всю бессмысленность и даже пагубность своего озлобления. Ее состояние напоминало шок, который бывает у солдат сразу после ранения, когда в горячке боя они не чувствуют боли и продолжают бежать вперед рядом со своими товарищами. Княжна не знала этого и думала, что теперь так будет всегда: холодная, безразличная и жестокая пустота внутри и легкий звон в ушах, происходивший оттого, что она слишком сильно стискивала зубы.
Выйдя на Московскую дорогу, эскадрон Жюно влился в полковую колонну. Здесь, на большой дороге, пыли стало еще больше, и княжна, подняв стекло кареты, задернула занавески. Она отодвинула их только один раз, когда карета достигла опушки леса: ей хотелось все-таки бросить последний взгляд на дом. Но за стеной пыли ей не удалось разглядеть ничего, кроме соседней повозки да ближайшего из конвоировавших обоз всадников, лицо которого от пыли было завязано платком. Как раз в этот момент сидевшие в кустах кузены заметили ее мелькнувшее в завешенном окне кареты лицо. Княжна не видела их, а если бы и видела, то в своем теперешнем состоянии лихорадочной, граничившей с оцепенением напряженности вряд ли сумела бы их узнать.
Ближе ко второй половине дня дорога с ее неторопливым тряским движением и медленно сменявшимися за пыльным окошком кареты пейзажами несколько рассеяла княжну и ослабила владевшее ею напряжение. Способность рассуждать здраво вернулась к ней, и княжна поняла, что не только задуманная ею месть, но даже и само это путешествие как таковое потребует от нее огромных усилий и отказа от большинства ее прежних привычек и представлений.
Страх неизвестности начал понемногу закрадываться в ее душу. Она вдруг увидела себя такою, какой была на самом деле: одинокой, слабой и со всех сторон окруженной врагами. Она пыталась молиться, прося у бога прощения за свои недавние несправедливые мысли о нем, но слова молитвы казались ей пустыми, лишенными смысла, и не шли с языка.
На привале, когда солдатам были розданы вода и сухари, к карете княжны подошел молодой офицер – тот самый, который минувшей ночью едва не погиб, попытавшись сразиться один на один с Вацлавом, и которого капитан Жюно называл Анри. Мундир, ботфорты и верхняя половина лица лейтенанта Анри были покрыты слоем серой пыли, в то время как закрытые платком щеки, нос и подбородок оставались чистыми. Из-за этого лейтенант имел нелепый вид человека, вернувшегося с маскарада и забывшего снять с лица домино. По его красивым губам блуждала застенчивая улыбка, а в руках лейтенант держал флягу в мокром полотняном чехле и салфетку, в которую были завернуты два сухаря.
– Прошу простить, сударыня, – любезно и почтительно обратился он к княжне, – за неудобства передвижения и грубость той пищи, которую я могу вам предложить. Это короткий привал, вечером же нас ожидает ужин со свежей бараниной и вином, взятым в… – Он осекся, вспомнив, где было взято вино, и заметно покраснел. – От имени и по поручению нашего капитана, – продолжал он, справившись со
