понимал, что при первом же неожиданном и резком звуке бросится наутек, забыв обо всем на свете. Если он не сделал этого до сих пор, то лишь потому, что икона была нужна ему буквально позарез, а добыть ее теперь было некому, кроме него самого. Кузен Вацлав, несомненно, был убит напавшими на них по дороге сюда бандитами; в противном случае, думал пан Кшиштоф, мальчишка уже давно был бы здесь. Возвращаться, чтобы удостовериться в смерти Вацлава, ему даже не пришло в голову: это было чересчур опасно. Правда, сопляк уже однажды восстал из мертвых, но пан Кшиштоф очень сомневался в том, что это получится у него вторично: лесные разбойники не шутили, и уйти от них можно было либо сразу, как это сделал он сам, либо никогда.
Мысль о том, что он больше никогда не увидит своего кузена, заметно приободрила пана Кшиштофа. Пригибаясь на всякий случай и перебегая между повозками, он приблизился к возку капитана Жюно, из которого по-прежнему торчали босые ступни лежавшего на животе, но при этом все равно ухитрявшегося громко храпеть денщика.
Пан Кшиштоф пошире распахнул ворот мундира и осторожно, стараясь не шуметь, вынул из ножен саблю. Прошептав короткую молитву святой деве Марии, он схватился свободной рукой за верхнюю дугу навеса, уперся ногой и одним быстрым движением забросил свое мускулистое тело в темные, провонявшие потом и табаком недра возка.
Он сразу же ничком упал на Поля, одной рукой зажал ему рот, а другой приложил к горлу денщика лезвие сабли. Поль замычал, дергаясь и извиваясь под придавившей его тяжестью с такой энергией, словно вовсе не был ранен.
– Тихо, негодяй, – в самое его ухо прошипел пан Кшиштоф. – Тихо, или я перережу тебе глотку!
Денщик сразу же затих и перестал мычать. Его тело обмякло, сдаваясь на милость победителя. Денщик был не самого храброго десятка, и справиться с ним, да еще и раненым, оказалось совсем просто.
– Вот так, – похвалил пан Кшиштоф. – Только попробуй поднять тревогу, и я прорежу тебе еще один рот пониже подбородка, грязная свинья. Я пришел за иконой. За иконой, ты понял?
Денщик снова замычал ему в ладонь.
– Не вздумай шутить со мной, – в последний раз предупредил его пан Кшиштоф и осторожно убрал руку, которой до этого зажимал денщику рот.
Поль с хлюпаньем втянул в себя воздух.
– Пощадите, сударь, – торопливым шепотом забормотал он, – пощадите, умоляю! Я сдаюсь, я сделаю все, что прикажете, только не убивайте беднягу Поля!
– Замолчи, болван, – сказал ему пан Кшиштоф, – и живо подавай мне икону, которую ты украл в усадьбе!
– Но, сударь, мой капитан…
– Икону! – повторил пан Кшиштоф и сильнее прижал лезвие сабли к горлу денщика.
Поль почувствовал, как по коже, щекоча ее, потекла теплая струйка крови, и беззвучно заплакал, стараясь сдерживать рыдания, чтобы не порезаться еще глубже.
– У меня… нет… нет иконы, – с трудом выговорил он то, что было чистой правдой.
– Расскажешь это своему капитану, – тихо прорычал пан Кшиштоф, – завтра, когда иконы у тебя действительно не будет. А пока вот что: я даю тебе на выбор две возможности. Ты можешь отдать мне икону сам и взамен получить от меня отличную верховую лошадь под седлом – у меня как раз завалялась одна лишняя. В противном случае я зарежу тебя, как свинью, найду икону среди этого барахла и уйду, сохранив при этом свою лошадь. Скажи, приятель, какая из этих возможностей тебе больше нравится?
Поль вынужден был признать, что первая из названных паном Кшиштофом возможностей выглядит гораздо привлекательнее второй, хотя и она не является шедевром. В то время, когда он это говорил, до него дошло, что его, быть может, действительно оставят в живых, но лишь при том условии, если он отдаст проклятую икону, которая почему-то вдруг понадобилась всем на свете. Было совершенно очевидно, что, продолжая утверждать, будто иконы нет, он добьется только мучительной смерти, с другой стороны, иконы у него действительно не было, а значит, не было и выхода.
Но выход нашелся: его подсказал изворотливый ум бывшего лавочника. Выход этот был крайне рискованным и в случае неудачи сулил верную смерть. Но точно такую же, притом гораздо более верную, смерть сулило Полю бездействие, и денщик капитана Жюно решил рискнуть. Это была не самая выгодная сделка – обменять тяжелый золотой оклад на кавалерийскую лошадь, – но в придачу к лошади ему была обещана жизнь, а это несколько меняло дело.
– Извольте, сударь, – прошептал он, – протяните вашу руку и возьмите… Здесь, под этим тюком. Никто не может обвинить старину Поля в жадности, и чего только не сделаешь для такого великодушного и обходительного господина!
– Не вздумай шутить, – с угрозой повторил пан Кшиштоф и, протянув свободную руку, засунул ее под указанный денщиком тюк.
Пальцы его нащупали знакомый парчовый сверток. Под парчой ощущались гладкие выступы и впадины массивного золотого оклада. Несомненно, это была она, та самая икона, за которой столь долго охотился пан Кшиштоф, ежеминутно рискуя собственной жизнью и одну за другой губя чужие. Думать о величии этого момента было недосуг, да и положение, в котором находился Огинский – верхом на жирной туше денщика-француза, – мало подходило для произнесения торжественных речей.
– Благодарю, приятель, – сказал пан Кшиштоф, – теперь ты свободен и можешь спать спокойно. Больше я тебя не потревожу.
С этими словами он полоснул саблей по горлу денщика, разом перерезав его от уха до уха. Поль издал протяжный булькающий хрип, два раза страшно содрогнулся всем телом и замер, обильно заливая кровью тюки со своей и капитанской добычей. Брезгливо морщась, с окровавленными по локоть руками пан Кшиштоф задом выбрался из повозки, прижимая к себе драгоценный парчовый сверток, тоже густо политый кровью денщика. То, что сверток запачкался, поначалу огорчило его, но он тут же подумал, что кровь послужит Мюрату лишним доказательством того, с каким трудом и опасностью для жизни выполнил пан Кшиштоф его поручение.
Убрав саблю в ножны и по-прежнему прижимая к себе сверток, пан Кшиштоф осторожно выбрался на улицу, где стояли его лошади. Одна из них, почуяв его приближение, тихонько заржала, перебирая ногами. Пан Кшиштоф шикнул на нее, и лошадь послушно замолчала, словно понимая важность момента. С
