лошадь. В шуме собственного дыхания и мерном звуке ударявшихся о дорогу подошв ему слышался лошадиный топот и оклики вернувшегося за ним Кшиштофа. Обнаружив, пусть и не сразу, его исчезновение, кузен просто не мог не вернуться. Но поворот сменялся поворотом, очередная верста заканчивалась и начиналась новая, чтобы тоже в свой черед закончиться, а Кшиштоф все не появлялся.
Постепенно владевшее Вацлавом удивление сменилось тревогой. Поведение кузена казалось ему необъяснимым: ему и в голову не могло прийти, что его попросту бросили на произвол судьбы. Сотни опасностей, которым мог подвергнуться ускакавший вперед Кшиштоф, представлялись ему. Продолжая неустанно шагать вперед по пыльной дороге, Вацлав внимательно вглядывался в черневшие по обочинам кусты, опасаясь увидеть торчащие из них знакомые сапоги. Кшиштоф был убит либо взят в плен, иначе куда ему было подеваться?
Верста за верстой оставались позади. Наступила ночь, сделалось немного прохладнее. Вацлав давно бросил хвостатую драгунскую каску в какие-то кусты и шел, с удовольствием подставляя вспотевший лоб легчайшему ветерку. Ноги его гудели от усталости, глаза закрывались сами собой, но он упорно шагал вперед, не давая себе времени на отдых. Он все еще ухитрялся держать ровный, не слишком спорый, но и не медленный, размеренный солдатский шаг, каким движется обыкновенно на дальних переходах отборная гвардейская пехота. Звякавшие при каждом шаге шпоры мешали ему, он отцепил их и бросил на дорогу. После этого ему показалось, что идти стало легче, и он даже немного прибавил шагу.
Постепенно все его тревоги покинули его, вытесненные одной, самой главной заботой: продолжать идти. Вацлаву, не спавшему вторую ночь кряду и все эти дни почти не знавшему отдыха, приходилось сознательным усилием заставлять себя поочередно переставлять ноги. Он знал, что, если не настигнет улан на ночлеге, то за следующий день они уйдут много дальше – так далеко, что их будет уже не догнать. Что он станет делать, добравшись до лагеря Жюно в таком плачевном состоянии, Вацлав не представлял. Он знал лишь, что должен идти, и идти быстро.
Некоторое время рядом с ним, держась все время в лесу и потрескивая там сухими ветками, бежал какой-то зверь – не то волк, не то одичавшая собака. Вацлав закричал на зверя страшным, хриплым голосом, удивившим и напугавшим его самого, и зверь, еще немного похрустев хворостом, отстал.
Спустя три или четыре часа он все еще шел, хотя походка его утратила твердость и сделалась неверной и петляющей. Он периодически засыпал на ходу, просыпаясь только, когда спотыкался или сослепу забредал в кусты. В такие моменты Вацлав смутно осознавал все безумие своей затеи, но все-таки продолжал идти, хотя более всего на свете ему хотелось улечься прямо в дорожную пыль и уснуть.
Он очнулся в очередной раз, налетев грудью на что-то твердое и острое. “Сук”, – сквозь дремоту подумал Вацлав и открыл глаза, ожидая увидеть перед собой дерево.
Вместо дерева перед ним возвышалась какая-то громоздкая темная масса, в которой Вацлав, проморгавшись, узнал лошадь с всадником. Всадник молча сидел в седле, упираясь в грудь Вацлава острием длинной кавалерийской пики. В темноте было тяжело разобрать, во что он одет и к какой из двух воюющих армий принадлежит.
Лошадь под конником всхрапнула и нетерпеливо перебрала ногами.
– Ну, что, болезный, – по-русски сказал всадник, – проснулся, али еще спишь?
– Кончай его. Нехода, – сказал, появляясь из темноты, второй всадник. – На что он тебе сдался, этот лягушатник? Не видишь разве, что отсталый? Их благородие таких брать не велели.
– Их благородие никаких брать не велели, – проворчал первый верховой, начиная отводить пику назад для удара. – Чисто упырь, не насосется никак.
– Не велико у нас войско, чтобы пленных за собой таскать, – проворчал второй всадник.
– Так-то оно так, – неохотно согласился первый, – да только не по-христиански это – пленных насмерть убивать.
Вацлав, наконец, окончательно пришел в себя и понял, что его вот-вот заколют пикой, причем не французы, а свои, русские. Он ухватился за древко пики и отвел его в сторону.
– Но, балуй! – совершенно как на лошадь прикрикнул на него верховой, которого его товарищ назвал Неходой.
– Погодите, я свой! – крикнул Вацлав.
– Какой такой свой? А ну, дай огня! Один из всадников принялся со стуком вырубать огонь. Наконец в его руках голубоватым пламенем вспыхнул трут, осветив бороду лопатой, толстые усы, казачью шапку и русский казачий мундир.
– Какой же ты свой, – с неуместной укоризной, как нашалившему ребенку, сказал, всмотревшись в него, Нехода, – когда на тебе мундир французский! Гляди ты, – обратился он к своему товарищу, который с неодобрением разглядывал пленника, – лягушатник, а как по-нашему балакать наловчился! Может, возьмем все-таки?
– Их благородие недовольны будут, – с сомнением отвечал казак.
– Братцы, – вмешался в их беседу Вацлав, – да вы что! Я свой, N-ского гусарского полка корнет Огинский! Я от полка отстал, ранен был! Вот, видите? – и он показал казакам забинтованную голову.
– N-ского полка, говоришь? – с каким-то удивлением переспросил Нехода. – Вот ведь закавыка! Так возьмем, что ль? – снова обратился он ко второму казаку. – А ну, как и правда свой? Неохота грех-то на душу брать. Пущай их благородие сами разбираются.
– И то верно, – согласился второй казак. – Ну, свой, – сказал он Вацлаву, – полезай ко мне сзади. Только саблюку отдай и пистоль, ежели есть. А то кто тебя знает, – туманно добавил он.
Вацлав безропотно сдал оружие и с некоторым трудом взгромоздился на круп казачьей лошади. Обхватив казака руками, он обессиленно привалился к его широкой, пахнущей пылью и конским потом, обтянутой синим сукном спине и закрыл глаза. Лошадь пошла ровным шагом. Судя по шороху и треску ветвей, казаки ехали лесом, ориентируясь в нем так свободно, как будто дело происходило днем. Лишь изредка они беззлобно ругались, когда какая-нибудь ветка хлестала одного из них по лицу.
– Мальчонка совсем, – говорили они о Вацлаве так, словно его здесь вовсе не было, – а туда же – воевать. Ишь, притомился…
Вскоре они спустились в неглубокий, но просторный, густо заросший по краям кустами и деревьями
