– Воля ваша, – старательно пряча в усах хитрую ухмылку, с прежним смирением повторил казак, – а только мне народом велено сказать, что за такое дело мы живота не пожалеем. Это дело святое, богоугодное. Господь нас на него благословит и помощью своей не оставит, а с ним мы не то что полк – дивизию в капусту искрошим!
– Видал? – с веселым недоумением разглядывая притворно потупившегося Воробья, сказал Вацлаву Синцов. – Нет, ты видал этих богомольцев? Они уж и господа бога в гусары записали! Ты что же думаешь, борода, – обратился он к Воробью, – неужто у господа бога другого дела нет, как тебя от французской пули беречь?
– Да хоть бы и было, – почтительно, но твердо и упрямо ответил казак. – Все одно смерти не миновать, а дело святое. Да и дела-то, ежели дозволите сказать, на понюшку табаку. Подойти в ночи, куда надобно, с десятком доброконных, и, покуда остальные на околице шуметь станут, взять икону и уйти. Они и опомниться не успеют, вот ей-богу!
– Стратег, – насмешливо сказал Синцов, – одно слово, стратег. Тебя бы в главнокомандующие! Ну, ступай, твое превосходительство. Ступай, кому сказано! Подумать дайте, черти.
– Подумать – это дело хорошее, – степенно произнес неугомонный Воробей. – Все одно светает, до утра уж не поспеть.
– Вон ступай! – прикрикнул на него Синцов. – Распоясались, обормоты… Да слышишь ли. Воробей! Лазутчиков пошли, пускай следят, куда полк пойдет, и сразу мне докладывают! А ты, – повернулся он к Огинскому, – ложись спать. Часа два-три у тебя есть, а после снова в седло. Пойдем за уланами. Но смотри, Огинский: заведешь в засаду – первая пуля твоя.
– Поди к черту, Синцов, – зевнув, ответил Вацлав и закрыл глаза.
Через минуту он уже крепко спал, а Синцов еще долго сидел за сделанным из бочонка столом, медленно пил вино, дымил трубкой и думал, обхватив руками лохматую голову и грызя обкусанные усы.
Княжна коснулась рукой края ткани, в которую была завернута икона, словно надеясь, что это прикосновение придаст ей сил. За окном было тихо, лишь позади, в сенях, время от времени шевелился, вздыхал и побрякивал амуницией часовой, явно недовольный тем, что ему приходится стоять на посту, а не спать, как это делали сейчас его товарищи. Пробивавшийся сквозь щель под дверью из комнаты княжны свет, по всей видимости, беспокоил и настораживал его: пленница не спала, а значит, и он должен был оставаться начеку и не смыкать глаз.
Княжна задула свечу и сразу увидела, что небо за окошком начало понемногу сереть. Близился рассвет, а с ним и новый день, не суливший ей ничего хорошего. Ее замысел до сих пор не был раскрыт только потому, что капитан Жюно не давал себе труда как следует подумать и связать в одно целое ее упорное желание иметь при себе икону святого Георгия и два имевших места нападения на повозку, где икона хранилась до вчерашнего вечера. Этого, пожалуй, было маловато, чтобы понять настоящую ценность иконы, но кое о чем догадаться было можно. Капитан Жюно казался княжне грубоватым и прямолинейным, как это и положено старому солдату, но законченным глупцом он не выглядел, а это означало, что у нее почти не осталось времени.
Она прислушалась к тишине и, бесшумно ступая, подошла к окну. Дом, в котором остановился капитан, принадлежал, как уже говорилось, деревенскому старосте и был построен просторно и даже с некоторым уклоном в новшества, свойственные господским домам. Сие почти наверняка указывало на старосту как на вора, обкрадывавшего чересчур доверчивых господ, но теперь архитектурные изыски вороватого старосты были только на руку княжне, поскольку среди прочих новшеств окна в доме, как и в господских домах, имели вместо глухих рам такие, что отворялись на две половины.
Створки распахнулись легко и бесшумно. В окне, как картина в простой деревянной раме, виднелся подернутый туманной предутренней дымкой огород, вытоптанный, перекопанный и уже начавший зарастать неистребимой сорной травой. Эта весьма неприглядная картина сейчас казалась княжне недвусмысленным приглашением, тем более что из-за угла пристроенного к дому сарая виднелись хвосты нескольких привязанных там лошадей. Это было искушение, которое могло оказаться гибельным. В смерть свою княжна не верила, но понимала, что в случае, если ее поймают, она лишится и иконы, и последних крупиц свободы, которые у нее еще оставались.
Но понимала она и другое: такого случая ей больше могло не представиться. Сейчас капитан Жюно ничего не понимал, сердился, считал все происходящее какой-то случайной чепухой и посадил ее под замок только из осторожности. Завтра все могло измениться, и тогда шанс спасти чудотворную икону был бы утрачен безвозвратно. Нужно было решаться. Княжна опять не к месту припомнила романы, коими зачитывалась в прежней своей жизни, и с трудом удержала нервный смешок: уж очень действия героинь этих романов не походили на то, что намеревалась предпринять она. Это рассуждение самым неожиданным образом успокоило ее и убедило в правильности задуманного безумного предприятия. Отбросив колебания, княжна Мария взяла под мышку сверток с иконой, стала на лавку и, подобрав юбки, принялась протискиваться в окно.
Она бесшумно спрыгнула на мягкую землю огорода и, не оглядываясь, замирая от страха, пустилась бежать к коновязи. Добежав до угла сарая, Мария Андреевна остановилась, перевела дыхание и выглянула во двор. Лагерь французов спал. Часового у коновязи не было, но лошади стояли расседланные, и, сколько ни оглядывалась княжна, ей не удалось заметить поблизости ни одного седла, кроме того, на котором, как на подушке, сладко спал под плетнем укрытый попоной усатый улан. Впрочем, даже если бы седла и были под рукой, времени на то, чтобы возиться с ними, все равно уже не осталось: небо на востоке все более светлело, и княжна заметила, что без труда различает очертания окружающих предметов.
Княжна быстро оценила ситуацию. Прежде ей ни разу не доводилось ездить верхом вообще без седла.
Удила тоже отсутствовали, и все, на что она могла рассчитывать, это коротенький недоуздок. При том условии, что за беглянкой была возможна погоня, такая задача казалась по силам далеко не каждому мужчине; к тому же, сам собой возникал вопрос, куда в таком случае девать икону. Третьей руки княжна не имела, а те две, что дала ей природа, были нужны ей для того, чтобы не свалиться с лошади.
Поспешно развернув сверток, княжна соорудила из него некое подобие заплечного мешка, как это делают крестьянки, выходящие на полевые работы с привязанным за спиной младенцем. Завязав концы накидки на груди, она проверила надежность узла и подвигала плечами. Убедившись, что икона не выпадет ни при каких обстоятельствах, княжна подкралась к крайней в ряду лошади и отвязала недоуздок от сосновой жерди, игравшей роль коновязи. Лошадь, почуяв незнакомого человека, всхрапнула и сердито забила копытом. Шепча ласковые слова, княжна отвела ее в сторону, крепко вцепилась обеими руками в лошадиную гриву и с ловкостью, которой сама от себя не ожидала, одним махом взлетела лошади на спину.
Высокая рыжая кобыла поднялась на дыбы и испустила короткое пронзительное ржание. Изо всех сил
