высокоблагородия” нравились ему все меньше с каждым днем. Кузнец, как и добрая половина Смолякова отряда, начинал склоняться к мысли, что “их высокоблагородие” – никакое не благородие, а точно такой же “миродер”, как и французы, только свой, русский, из мужиков. Рассказы Смоляка о его военных подвигах уже не впечатляли людей так, как вначале, зато мелкий разбой, которым Смоляк занимался на дорогах, говорил сам за себя. Накануне Илья краем уха слышал, как двое мужиков подговаривались уйти от Смоляка и податься к гусарам, которые как будто партизанили где-то поблизости. Кузнец ничего не сказал об этом “их высокоблагородию”, но и уходить с мужиками не стал, поскольку все еще дорожил своим званием “адъютанта”.
– Завтра с утра, – сказал Смоляк, – в Гнилой лощине пошарим. Чует мое сердце, там он, нехристь, схоронился.
– Да что ты ищешь-то? – в сердцах спросил кузнец. – Чего ты к нему привязался? Да он, лягушатник, небось, давно уж до своих добег. Сам говоришь, в Гороховке ихнего брата целый полк. Там он, больше ему податься некуда.
– Это лягушатник не простой, – важно ответил Смоляк. – Не твоего ума дело, понял? Мой это лягушатник. Нужен он мне, и баста. И в Гороховке его нету, помяни мое слово. Завтра в Гнилую лощину пойдем.
Пользуясь темнотой, кузнец пожал плечами. По большому счету ему было все равно – идти в Гнилую лощину или лежать в землянке, почесывая поясницу. Он, конечно, предпочел бы пощупать топором обосновавшихся в Березовке “миродеров”, но спорить со Смоляком было не только бесполезно, но и очень опасно.
В это время со стороны Гороховки, где ночевал французский кавалерийский полк, послышалась приглушенная расстоянием ружейная пальба. Начавшись с нескольких данных вразброд выстрелов, она постепенно достигла густоты настоящего сражения, и так же постепенно пошла на убыль.
– Чего это они? – спросил Смоляк, но кузнец не успел ответить: со стороны деревни вдруг долетел удар такой силы, что даже находившиеся в двух верстах оттуда Смоляк и Илья невольно вздрогнули и пригнулись. Над лесом поднялось багровое зарево, в деревне еще несколько раз громыхнуло, и наступила тишина.
Взрыв порохового парка шестого уланского полка заставил насторожиться пана Кшиштофа. Не понимая, что произошло, Огинский пришпорил лошадь, инстинктивно стремясь поскорее выяснить причину взрыва. Что-то подсказывало ему, что там, вблизи центра событий, он будет в большей безопасности, чем на этой лесной дороге.
Это был тот самый случай, когда внутренний голос толкает человека на необдуманные поступки, чреватые самыми неприятными последствиями. Вглядываясь в разгоравшееся над вершинами деревьев дымное багровое зарево, пан Кшиштоф скакал прямо в руки Смоляка, который, поминутно оглядываясь назад, ехал ему навстречу по той же дороге, скрытый от “своего барина” уже только одним поворотом.
После ночного нападения на деревню из пятидесяти сабель, что были под началом Синцова, в строю осталось чуть более тридцати человек. Потери считались только убитыми; раненые не пожелали покинуть партию. Шестой уланский потерял почти половину своих лошадей, весь пороховой парк и не менее сотни человек убитыми. О результатах вылазки Синцову доложил казачий есаул с аккуратно перевязанной чистой тряпицей головой.
– Радость-то какая, ваше благородие, – закончил он, – что вы живым вернулись! Мы-то, грешным делом, вас похоронить успели. Как оно рвануло…
– Точно так, – язвительно перебил его Синцов, – как оно рвануло, так вы и штаны потеряли. Улепетывали без памяти, аники-воины… Ну, шучу, шучу! Вылазкой я доволен, а что убитые есть, так на то и война. Каждый из наших рубак пятерых лягушатников с собой прихватил – это ли не победа? Ну, ступай, есаул, ступай.
– Ты прямо полководец, – заметил Вацлав Огинский, садясь на привычное место у стены шалаша и отстегивая саблю. – Речи произносишь… Быть тебе генералом, не иначе.
– В рядовые бы не разжаловали, и то хлеб, – буркнул Синцов, валясь на свой земляной топчан. – За своеволие и неторопливость в воссоединении с основными силами армии… А мне надоело от самого Вильно пятиться! Я вам не рак! Я, брат, гусар… А ты молодец, корнет. Потешил душеньку! Кабы не ты, я бы на этих улан когда бы еще зуб наточил. И вел ты себя как подобает… Право, зря мы с тобой стрелялись.
Вацлав нахмурился.
– Ты сам говорил: кто старое помянет… – напомнил он. – Стрелялись-то мы совсем по другому делу.
– Помню, помню я, из-за чего стрелялись, – проворчал Синцов. – Признаю, что был неправ, и приношу свои извинения. Теперь доволен? Жалко, княжны тут нет, я бы ей ручку поцеловал, прощения бы попросил… Как думаешь, простила бы?
Огинский помрачнел.
– Боюсь, что этой возможности у тебя уже не будет, – сказал он. – Мне кажется, что княжна… что она осталась в той избе.
Синцов вскочил, словно его ткнули шилом, ударился головой о низкую крышу шалаша, едва не пробив ее насквозь, выругался и сел.
– Говорил я Неходе: не, спеши поджигать, – повторил он. – Ах, дьявол! Брось, Огинский, этого не может быть.
– Хотелось бы на это надеяться, – не слыша собственных слов, ответил Вацлав, – но ты сам знаешь: на войне как на войне.
Горячка боя, наконец, отпустила его, и он с опозданием осознал, что значила для него смерть Марии Андреевны. Боли не было. Вацлав чувствовал себя так, словно кто-то вынул из него душу и положил на ее место камень – холодный, шершавый и невыносимо тяжелый. Жизнь потеряла смысл. Не было ни цвета, ни запаха, ни вкуса – ничего, кроме легкой печали о том, что могло бы быть, но чего теперь не будет никогда.
Синцов смотрел на него и незаметно ощупывал под ментиком туго набитый золотыми кругляшками кошелек, который совсем недавно спас его от пули Огинского. Поручик окончательно запутался. Молодой Огинский был храбр, несомненно честен, явно неглуп и не помнил зла. Иными словами, перед Синцовым
