Мария Андреевна тряхнула головой. Все это было слишком похоже на страшный сон, чтобы разум мог сразу воспринять и осмыслить то, что видели глаза. Огинский, лошади, икона – все это словно провалилось сквозь землю, не оставив после себя никаких следов. На минуту княжна даже усомнилась в собственном здравомыслии, решив, что невзгоды последних дней расшатали ее рассудок, и что бегство из деревни, икона, болото и пан Кшиштоф ей попросту привиделись в бреду.
Однако, пережив первый шок, ее разум воспротивился такому предположению. Княжна чувствовала себя на удивление здоровой и отлично помнила все, что с нею произошло. Она осмотрела свое испачканное болотной грязью платье, коснулась рукой конской попоны, которой была укрыта вместо одеяла, нашла лошадиные следы и даже кучку свежего конского навоза, которая, хотя и выглядела весьма неблагородно, яснее всех остальных примет говорила о том, что лошади здесь были, и были совсем недавно.
Следующее предположение княжны было самым близким к истине: она подумала, что пан Кшиштоф по какой-то неведомой причине решил бросить ее здесь и тайно бежал, похитив икону. Не успев додумать эту мысль до конца, Мария Андреевна до глубины души возмутилась собственной, как ей казалось, низости: разве можно было подозревать кузена Вацлава Огинского в столь подлом поступке после того, как он спас ей жизнь? Спасение жизни, о котором думала княжна, заключалось в том, что ей помогли выбраться из болота, протянув руку, в чем она, в общем-то, вовсе не нуждалась.
Она присела у огня, ломая голову над тем, что было бы очевидно любому другому человеку на ее месте. Исчезновение пана Кшиштофа с лошадьми и иконой наверняка имело какую-то вполне рациональную причину. Беда заключалась в том, что княжна этой причины не видела, а та, что лежала на самом виду, ее не устраивала по моральным соображениям. Выросшая вдали от светского общества с его интригами и сплетнями, княжна привыкла судить об окружающих по себе, и эта прекрасная во всех отношениях привычка порой мешала ей видеть то, что лежало прямо у нее перед носом. Она вертела странное исчезновение пана Кшиштофа так и этак, выстраивая самые невероятные гипотезы и находя всевозможные оправдания, но, как ни поворачивала она это ночное происшествие, с какой стороны его ни разглядывала, все получалась какая-то непонятная гнусность и подлая чепуха. Как ни крути, а оставить ее в лесу одну, без оружия, без лошади, без еды и воды, не потрудившись не то что объясниться, но даже и попрощаться, было со стороны пана Кшиштофа, мягко говоря, некрасиво.
В конце концов княжна почувствовала, что с нее довольно. От всех этих предположений и гипотез у нее начала раскалываться голова, а ни одного благовидного объяснения исчезновению пана Кшиштофа найти так и не удалось. Пан Кшиштоф был княжне, в общем-то, безразличен, но вместе с ним пропала икона, а это уже было весьма дурно. Может быть, Огинский решил поскорее доставить икону к русской армии и для скорейшего достижения этой благородной цели избавился от обузы, которой, несомненно, должна была представляться ему княжна?
– Довольно! – вслух воскликнула Мария Андреевна, сердито вороша прутиком угли. – Так можно сойти с ума. Если он доставит икону в Москву, это будет прекрасно. Чего мне еще желать?
Княжна несколько кривила душой: желаний у нее было множество, но все они в настоящее время казались невыполнимыми.
С трудом дождавшись рассвета, она тронулась в путь. Занятая все теми же неотвязными мыслями, она поначалу сбилась с пути и чуть было снова не вернулась к болоту, но вовремя заметила свою ошибку и изменила направление. Результатом этой ошибки стал изрядный крюк, который вывел ее на дорогу не там, где она должна была выйти на нее, двигаясь по прямой, а гораздо дальше, почти рядом с тем местом, где лежала одна из лошадей пана Кшиштофа, позже обнаруженная Вацлавом. Увидеть следы присутствия старшего из кузенов княжне, однако же, довелось не сразу, потому что, едва выбравшись из лесной чащи на дорогу, она была остановлена строгим окриком, раздавшимся из придорожных кустов.
Княжна остановилась. Бежать было некуда, разве что обратно в лес, но и этот выход представлялся весьма сомнительным: княжна не знала, сколько человек скрывалось в кустах и что это были за люди. Зато она успела хорошо усвоить другое: французская поговорка “а ля гер ком а ля гер” ныне вовсю действовала на просторах Смоленской губернии, позволяя сильным вооруженным мужчинам иногда, просто чтобы не утратить сноровки, стрелять в спину безоружным женщинам.
Кусты зашевелились, и на дорогу выбралась некая бородатая личность в лаптях и крестьянском, подпоясанном веревкой, армяке. За поясом у этой личности торчал остро отточенный топор, а загрубевшие от крестьянской работы руки сжимали старинное ружье, живо напомнившее княжне тот самопал, с которым незабвенный Архипыч выходил на крыльцо встречать незваных гостей.
– Куда, барышня, путь держите? – угрюмо поинтересовался этот персонаж, настороженно вглядываясь в кусты за спиной у княжны. – Извольте со мной проследовать. Ныне времена такие, что барышням без охраны никак невозможно…
Человек этот был послан на дорогу Васькой Смоляком, чтобы снять седло с убитой ночью во время пленения пана Кшиштофа лошади. Лошадь застрелил сам Смоляк, но после этого доведенный до отчаяния своим вечным невезением пан Кшиштоф, выхватив саблю, оказал такое сопротивление, что “их высокоблагородию” стало не до седла. Он разрядил в обезумевшего Огинского все три оставшихся у него пистолета и ухитрился ни разу не попасть, если не считать попаданием тот выстрел, который сбил шапку с головы “адъютанта” Ильи и едва не размозжил кузнецу череп. Дело могло закончиться для Смоляка весьма плачевно, если бы Илья, которому просвистевшая над самой макушкой верная смерть внезапно добавила проворства, не сшиб пана Кшиштофа с ног ударом ружейного приклада. Огинский попытался подняться на ноги, удивив разбойников невиданной среди дворянского сословия крепостью черепа, и кузнецу ничего не оставалось, как ударить его прикладом снова, на сей раз посильнее. Второй удар пришелся по спине. Приклад ружья с треском отлетел, а пан Кшиштоф, издав невнятный звук, повалился лицом в пыль и более не шевелился.
Разъяренный Смоляк выхватил из-за голенища ржавый кинжал, пал подле пана Кшиштофа на одно колено и перевернул свою жертву на спину, намереваясь перерезать беззащитному противнику глотку. И только теперь в неверном свете полыхавшего над лесом далекого пожара “их высокоблагородие” узнал в этом человеке “своего барина”, которого так долго и безуспешно выслеживал по всей округе.
Просто прирезать такую важную птицу Смоляк, конечно же, не мог. Он хотел насладиться испугом и агонией своего обидчика в полной мере, и потому велел Илье грузить пленника на свободную лошадь, которая, уныло мотая опущенной головой, стояла над трупом своей товарки, не в силах освободиться от уздечки, которой была привязана к луке надетого на мертвую лошадь седла.
Таким образом, представлявшее немалую ценность кавалерийское седло было в суматохе забыто на обочине лесной дороги, а вместе с ним здесь же, в пыли, остались и седельные сумки, в одной из которых лежала икона, а в другой – снятый с нее золотой оклад.
Пана Кшиштофа доставили в лагерь и, хорошенько связав и забив ему рот кляпом, бросили под куст – отсыпаться и приходить в себя. Смоляк во всеуслышание объявил, что утром будет вершить суд над французским шпионом. Об иконе он ничего не знал, но забытое седло, вещь весьма полезная и дорогостоящая, не давало ему покоя, и он почти сразу отправил за ним одного из местных мужиков, с
