которым и повстречалась княжна.
Пленивший княжну мужик не отличался большой сообразительностью, но даже он понимал, что изловленную на дороге барышню необходимо доставить к “их высокоблагородию” Смоляку – для снятия допроса, а может, и для чего-нибудь еще. Барышню было немного жаль, но посланник Смоляка никогда не испытывал большой нежности к дворянскому сословию, так что совладать с неуместным чувством жалости ему удалось сравнительно легко.
Теперь перед ним, однако же, стояла двойная задача: дотащить на спине до лагеря кавалерийское седло и при этом доставить туда же свою пленницу. Посланец Смоляка задумался, почесывая под шапкой затылок. Потом его физиономия расплылась в довольной улыбке: он нашел выход. Можно было прибыть в лагерь без лишних хлопот и даже с приятностью, если, к примеру, заставить барышню нести седло. Сначала, однако, седло нужно было снять, а за это время пленница могла убежать.
– Пожалуйте вперед, барышня, – шмыгнув носом, сказал бородатый конвоир и повел стволом ружья, указывая направление.
– Голубчик, – сказала ему Мария Андреевна, – а может быть, вы меня отпустите? Вы же видите, я безоружна и тоже пострадала от французов.
– Пожалуйте вперед, – с недоброй усмешкой повторил мужик. – От француза оне пострадали, – передразнил он, – экая беда приключилась! А я, может, от вашего барского рода всю свою жизнь страдаю, так как мне-то быть прикажете? Ишь, чего удумали – отпустить!
– Послушайте, голубчик, ну что вы такое говорите? Как я могла вас обидеть, если я вас даже не знаю?
– А тебе, барышня, знать меня вовсе и не обязательно, – проворчал непреклонный конвоир. – Твое дело вперед меня иттить. А ежели шалить вздумаешь, не обессудь. Я, барышня, белке в глаз с двадцати шагов попадаю, и жалеть тебя я не стану. Понятно ли?
– Да уж куда понятнее, – сказала Мария Андреевна и, не тратя более слов, двинулась в указанном конвоиром направлении.
Было совершенно очевидно, что ничего хорошего ее не ожидает. Нужно было бежать, но, судя по жесткому, равнодушному взгляду мужика, тот не шутил, когда предупреждал о своем умении стрелять и готовности применить оружие в случае побега пленницы. Церемониться он явно не собирался, и княжна невольно припомнила смутные слухи, от которых ее очень тщательно, но не всегда успешно оберегал дед. Это были слухи о сожженных дворянских усадьбах и заколотых вилами помещиках, о запоротых насмерть кнутами крестьянах и воинских командах, которые приходилось вызывать для усмирения кровавых бунтов. Она всю жизнь считала эти рассказы едва ли не выдуманными из головы для красного словца; ей никогда даже в голову не приходило, что однажды она может сделаться героиней одного из подобных рассказов. Теперь, однако же, происходило именно это, и княжна со всей очевидностью поняла, что жизнь ее буквально висит на волоске. В эту минуту она подвергалась опасности гораздо более грозной, чем во время своего французского “плена” или даже побега. Ее вели на смерть, в этом можно было не сомневаться.
– Послушай, любезный, – останавливаясь, сказала она, – я внучка князя Вязмитинова, княжна Мария Андреевна, и если с моей головы упадет хотя бы один волос, тебе придется за это отвечать.
Вместо ответа в спину ей уперлось твердое дуло ружья, принуждая ее возобновить движение.
– Ишь ты, – проворчал конвоир, – княжна… Отвечать, говоришь? Это перед кем же? Ты, ваше сиятельство, сама помысли: зачем же мне отвечать, ежели никто ничего не узнает? А ну, стой. Пришли…
Мария Андреевна и сама уже увидела, что они пришли. Поперек дороги лежал труп рыжей кавалерийской лошади с аккуратно подстриженными гривой и хвостом. Синий французский чепрак и притороченные к седлу кожаные сумки дополняли картину – это, без сомнения, была одна из лошадей пана Кшиштофа. В придорожных кустах поблескивала драгунская каска, которая красовалась на голове старшего Огинского во время их последней встречи.
– Вот и ладно, – сказал конвоир самым мирным тоном. – Стало быть, нашли. Теперь, ваше сиятельство, сними-ка седло. Надобно его забрать, чтобы, значит, неприятелю не досталось. Их благородие ротмистр Смоляк, атаман наш, как раз за этим седлом меня и послал. Давай, ваше сиятельство, поспешай, а то как бы басурманы не наехали.
– Ротмистр? – со вспыхнувшей было надеждой обернулась к нему княжна.
– Говорит, ротмистр, а как оно по правде есть, не нашего ума дело, – рассудительно ответил конвоир. – Я, знамо дело, досель ротмистров без ноздрей как-то не встречал, ну, да чего на свете не бывает. Может, и правду говорит, что его по навету в каторгу сослали, а может, и брешет – кто ж его разберет?
– Голубчик, – всплеснула руками княжна, – да как же это! Ведь он же наверняка беглый каторжник, бандит, душегуб! Как же вы его слушаетесь?
– А так и слушаемся, – отвечал крестьянин. – Уж на что барин наш был душегуб, а ничего, сорок годов его слушались, и дальше бы пришлось, кабы не француз… Да ты седло-то сымай, поторапливайся! А под их благородием, под Смоляком-то, дышать малость вольготнее, чем под барином нашим. Да ты подпругу, подпругу сперва ослобони!
Княжна и без его советов отлично знала, что нужно делать, чтобы снять с лошади седло, но виду не подавала, продолжая бестолково возиться с ремнями и застежками. Она тянула время, потому что уже успела заметить высунувшийся из-под клапана седельной сумки краешек своей старой накидки – той самой, в которую была завернута икона.
– Эка, недотыкомка! – искренне потешаясь, комментировал ее действия конвоир. – Это ж сумка, в сумку-то не лезь! Седло сымай, кому говорят!
Рука Марии Андреевны тем временем скользнула под расстегнутый клапан сумки и ощупала икону. Княжна не знала, зачем она это делает: возможно, чтобы попрощаться, а может быть, в надежде на защиту…
Она замерла и даже перестала дышать, когда ее пальцы нащупали еще какой-то предмет, находившийся в сумке вместе с иконой. Не веря себе, княжна осторожно сомкнула ладонь на удобно изогнутой деревянной ручке, большой и указательный пальцы, словно действуя по собственной воле, легли туда, куда должны были лечь.
– Сумку, говорю, оставь! – прикрикнул конвоир. – Скорей давай, твое сиятельство, чего возишься!
