Я продолжал:
«Фрол пользовался авторитетом в Нахимовском, поэтому младшие товарищи охотно слушают его советы: «Нелегко вам будет одолевать, окажем, высшую математику. Но я, Живцов, духом не падал. Я сказал себе: на твоем месте, Живцов, быть может, сидел тот герой, что со славой погиб в Севастополе, или подводник, что пятнадцать кораблей потопил, или катерник, что первым ворвался в Новороссийск и в Констанцу. Подумай — и сообрази: удобно ли, сидя на месте героя, получать двойки и тройки?»
— Ну, и память у тебя, Кит! — вскричал Фрол. — Выдающаяся! Все слово в слово. Быть тебе Станюковичем!
— Ну, уж и Станюковичем! Я пишу для себя.
— Но Айвазовским теперь ты уж обязательно будешь!
Это было сказано так уверенно потому, что Вершинин сдержал свое слово и направил меня в Академию художеств, к известному художнику. Художник сказал, что у меня есть способности.
— Но техника, — тут же добавил он, — хромает на обе ноги. Не огорчайтесь, я буду с большим удовольствием заниматься с вами…
И я стал ходить учиться к художнику.
Я стал секретарем комсомольской организации роты. В душе мне было приятно, что товарищи оказали большое доверие, но ответственность увеличилась. Правда, на втором курсе меньше было мальчишеских выходок — все повзрослели, остепенились. Но программа стала обширнее и серьезнее, изобиловала специальными морскими предметами, и с нас спрашивалось все строже и строже.
В морском корпусе тактика флота изучалась поверхностно. История военно-морского искусства вовсе не изучалась. В нашем училище делалось все, чтобы мы стали всесторонне образованными, знающими моряками. Нашими преподавателями были люди, участвовавшие в одной, в двух, в трех войнах, они были авторами исторических и научных трудов, учеными моряками. Они передавали нам свои знания и свой большой опыт.
Основная морская наука — кораблевождение — учила нас, будущих офицеров флота, по морским картам, очертаниям берегов и небесным светилам проводить корабль наивыгоднейшим, безопасным путем. Мы учились управлять сложными корабельными механизмами.
Больше других полюбил я кабинет морской практики. На одной стене его было изображено море. Тут же стоял небольшой бассейн, в котором разместилась гавань с причалами, с якорными стоянками, доками… Стоя на «ходовом мостике» и переставляя ручки машинного телеграфа, каждый из нас приводил в движение винты миниатюрного корабля, и он «управлялся», послушно меняя в бассейне ходы… Подчас я увлекался так, что воображал себя на ходовом мостике настоящего корабля, экипаж которого точно выполняет мои приказания!
Каждый день приносил нам все новые и новые знания. И если, бывало, мы и позевывали на «скучных» лекциях (что греха таить, были и такие), то как загорались мы, когда преподаватель умел нас увлечь!
Мы восторгались «дедусей» — так с нежностью называли мы одного из преподавателей, старого моряка: «На его лекциях не заснешь».
Рассказывая о тактике, о выполнении боевых задач в дни Великой Отечественной войны, «дедусь» не забывал главного выполнителя этих задач, моряка, человека; «дедусь» умел так обрисовать командира — со всей его сущностью, со всеми душевными качествами, что можно было отчетливо представить, почему этот человек выполнил операцию безупречно. Одну из лекций «дедусь» посвятил Вадиму Платоновичу. Говоря о том, что капитан первого ранга Лузган — скромнейший из скромных, что он любит флот больше жизни, что он учился всю жизнь и всю жизнь учил своих подчиненных, «дедусь» подчеркнул, что своих подчиненных Вадим Платонович горячо и крепко любил.
Любил, а потому с них спрашивал вдвое, был даже строже других командиров, от каждого требовал — знать противника, знать его силы, уметь выбрать у него самое слабое место и по этому месту ударить… Вот почему он всегда добивался успеха. И еще потому, что он сам был для подчиненных примером: был отважен, смел, настойчив и непреклонен в достижении цели. Его матросы шли за ним без оглядки. Они шли на выручку своих товарищей. И спасли, рискуя собственной жизнью, своего раненого командира…
Лекции «дедуся» заставляли обо многом задумываться. Через два года мы сами выйдем на флот. И мне придется людей воспитывать, тех людей, которые, может быть, пойдут со мной в бой. Сумею ли я воспитать их?
— Сумеете, — говорил мне Глухов.
Сколько задушевных бесед — не со мной одним, а со всеми провел этот поседевший в боях офицер. Никто из нас не сомневался в том, что Глухову можно рассказать все, чего не расскажешь даже близким товарищам. От Глухова никто никогда не слышал: «Мне некогда, зайдите в другой раз». Он выслушивал каждого, не перебивая, глядя чуть исподлобья внимательным взглядом своих живых умных глаз. Проходило несколько дней, он напоминал о недавней беседе. Он до тонкости знал все, что волновало класс в целом и каждого отдельно, и вникал во все мелочи так, будто сам учился вместе с нами. А ведь у него был не один класс — целый курс!
Глухов отличался редкой скромностью. Я никогда не слышал, чтобы он говорил о своих подвигах, а ему было что рассказать! Он старался не бросаться в глаза — и этому у него многим из нас следовало поучиться.
Когда Фрол со свойственной ему восторженностью перед всем классом поставил в пример Игната, который работает над историей Севастополя, Игнат расстроился и рассердился. Глухов сказал, что Игнат совершенно прав. Наши люди не любят хвастовства подвигами и достижениями, не терпят высокомерия и высказываний об их превосходстве.
Приводя примеры из жизни, Глухов заставлял меня призадуматься.
— Как, вы думаете, — спрашивал он, — поступил бы настоящий коммунист в таком случае, а не человек, только называющий себя коммунистом?
И я, уже впоследствии, будучи офицером, принимая то или иное решение, всегда вспоминал советы Степана Андреевича Глухова…
Заниматься приходилось много, но Борис успевал навещать своих подшефных школьников. Ростислав, Игнат и Пылаев проводили экскурсии «друзей флота» по Военно-морскому музею… Бубенцов и Платон стали деятельными помощниками Вадима Платоновича, и старик с гордостью именовал свой кабинет «конструкторским бюро». За одну из моделей они получили премию, и Аркадий свою долю послал в Сумы, матери.
Не забыто было и «нахимовское товарищество». Друзья-нахимовцы встречались по-прежнему. Веселой гурьбой они врывались в опустевшую, нежилую квартиру на Кировском.
Заходил Юра, появлялся Олег, приходили Игнат, Борис, Ростислав и Илюша. Фрол кипятил воду в чайнике, заваривал «флотский» чай и священнодействовал, разливая его по стаканам. Фрол презрительно гмыкал, когда кто-нибудь просил «долить кипяточку». Сам Фрол пил чай пахучий, терпкий и черный, как деготь. На столе появлялись хрустящие трубочки с заварным кремом, яблочные и миндальные пирожные из кондитерской «Север», толстые ломти шоколадного торта.
Однажды, когда все были в сборе, почтальон принес письмо от Мираба. Друзья потребовали, чтобы я прочел письмо вслух.
«Никита, ты можешь поздравить меня, — запинаясь, читал я неразборчивый почерк Мираба. — Отныне я — дедушка».
— Что-о? — Фрол пролил чай из чайника мимо стакана, на скатерть.
— «Отныне я — дедушка». А почему бы ему не стать дедом, Фрол?
— Нет, погоди! Значит, Стэлла…
— Что — Стэлла?
— Она все-таки вышла за этого Нахуцришвили?
— Ну при чем Стэлла, Фрол? Тут написано: «У Гоги родился маленький Гоги, радость нашего дома».
— Ах, Гоги, у Гоги… Ну, это дело другое!
— А что, Фрол, разве ты влюблен в Стэллу? — спросил с наивным видом Олег.
