А потом начали твориться странные вещи. Однажды утром, в разгар сезона муссонов, на рассвете засияло солнышко и светило весь день. Небо было чистым, ярко-голубым, такого в апреле еще никто в Кесане не видел, и вместо того, чтобы вылезать из укрытий, поеживаясь от холода, морпехи скинули сапоги, брюки и бронежилеты и перед завтраком выставили напоказ свои бицепсы, трицепсы и татуировки. Очевидно, опасаясь американских бомбардировок, северовьетнамцы почти прекратили артобстрелы, и все знали, что могут какое-то время ничего не опасаться. На несколько часов наступила передышка. Помню, на дороге стоял капеллан по имени Стуббе и с нескрываемым удовольствием от произошедшего чуда осматривал базу. Горы вовсе не походили на те горы, которые таили в себе столько опасности прошлым вечером, и накануне днем, и во все предыдущие ночи. В утреннем свете они выглядели вполне мирно, словно можно было пойти туда погулять после обеда, прихватив с собой кулек яблок и какую-нибудь книжку.
Сам я прогуливался по территории 1-го батальона. Еще не было и восьми часов, и я слышал, как позади меня кто-то что-то напевает. Сначала до меня долетала только одна фраза, повторявшаяся через короткие промежутки времени, и каждый раз при этом кто-то смеялся и просил поющего заткнуться. Я замедлил шаг и позволил им нагнать меня.
— Ну почему я не сосиска венская? От Майера от Оскара? [88] — пропел голос рядом со мной. Он звучал очень грустно и одиноко.
Конечно, я обернулся. Их было двое: один — верзила негр, с пышными усами, которые падали на углы его рта, с великолепными грозными усами, которыми, однако, вряд ли можно было кого-то испугать, потому что в целом лицо здоровяка выглядело вполне миролюбиво. Парень был ростом не меньше шести футов и трех дюймов и смахивал на разыгрывающего в американском футболе. Его вооружение составлял АК-47. Другой морпех был белым, а если бы я увидел его со спины, то подумал бы, что ему лет одиннадцать. Все-таки морпехам полагается быть не ниже определенного роста; я уж не знаю, какая там у них планка, но он явно ей не соответствовал. Возраст еще можно себе прибавить, но как быть с ростом? Это он упорно напевал свою песенку, а теперь засмеялся, увидев, что вынудил меня обернуться. Его звали Мейхи — имя было выведено большими красными буквами на его каске: МЕЙХИ — лучше не переспрашивать! Я шел с расстегнутым бронежилетом — напрасная бравада даже в такое утро, и они могли видеть прикрепленную к моему левому грудному карману табличку с моим именем и журналом, для которого я пишу.
— Корреспондент? — спросил негр.
Мейхи только хохотнул.
— Ну почему-у я не сосиска венская?.. От Майера… — пропел он. — Можешь записать, приятель, расскажи им там все, что я выдаю.
— Не обращай на него внимания, — сказал негр. — Это же Мейхи. У него все время крыша едет. А, Мейхи?
— Наверное, едет, — согласился Мейхи. — Ну почему я не сосиска венская?..
Он был молод, девятнадцати лет, как позже рассказал мне, и очень хотел отпустить усы. Однако наградой за все усилия стали лишь несколько редких светлых волосков над верхней губой, да и то их можно было увидеть, только если свет падал справа. Негр носил прозвище Экскурсант, судя по надписи на его каске, рядом были также выведены слова «ДЕТРОЙТ-СИТИ». А на спине, где обычно отмечаются месяцы прошедшей службы, он нарисовал целый календарь, причем каждый оставшийся позади день был аккуратно перечеркнут. Оба они состояли в хозвзводе 2-го батальона, который окопался в северо-западной части базы, но сейчас, воспользовавшись затишьем, решили навестить приятеля — минометчика из 1-го батальона 26-го полка.
— Если лейтенант услышит, он тебя в два счета обломает, — сказал Экскурсант.
— Пошел он куда подальше, этот лейтенант, — ответил Мейхи. — Кишка тонка у него для таких дел, сам знаешь.
— Тонка-то тонка, а тебе вторую дырку в заднице быстро провернет.
— Да что он мне сделает? Во Вьетнам пошлет?
Мы миновали батальонный командный пункт, окруженный пятифутовым барьером из мешков с песком, подошли к большому кольцу из мешков с песком с минометным окопом в центре и спустились в него. Там стоял миномет на четырехточечной подвеске, а рядом от земли до самых мешков с песком были сложены мины. В пыли лежал морпех с комичным для военного времени выражением лица.
— Привет, а где Эванс? — спросил Мейхи. — Ты знаешь Эванса?
Морпех вмиг посерьезнел и посмотрел на нас. Судя по всему, мы его разбудили.
— Черт, — сказал он. — Я уже подумал, это кэп. Прошу прощения.
— Мы Эванса ищем, — сказал Мейхи. — Знаешь его?
— Я… э-э… нет. Вроде нет. Недавно сюда прибыл.
Настоящий салага. Он походил на мальчишку, который один пришел в университетский спортзал, чтобы полчасика побросать мяч в корзину, пока не собрались все баскетболисты. Но в команду его все равно не возьмут, как он ни старается.
— Остальные должны вот-вот подойти. Можете их подождать. — Парень посмотрел по сторонам и добавил: — Вроде не очень холодно. — Он улыбнулся. — Так что можете подождать.
Мейхи откнопил один из карманов на своих штанах и достал из него банку крекеров и ломтик сыра чеддер. Затем вытащил из-за ленты на своей каске армейскую открывашку для консервных банок и сел.
— Сейчас попробуем, что они тут наложили. Голодать мы не привыкли. Еще бы баночку чего-нибудь фруктового… Все бы за нее отдал.
Я всегда норовил прихватить в тылу какие-нибудь фруктовые консервы, и сейчас у меня в вещмешке было несколько банок.
— А чего бы ты хотел? — спросил я.
— Да чего угодно. Фруктовый коктейль хорошо бы.
— Нет, дружище, — вступил в разговор Экскурсант. — Персиков, беби, персиков. Знаешь, в таком сиропе? Вот их бы сейчас в самый раз.
— Это тебе, Мейхи. — Я бросил ему банку фруктового коктейля. А банку с персиками отдал Экскурсанту и еще одну оставил себе.
Мы закусывали и разговаривали. Мейхи поведал мне о своем отце, который «месил грязь» в Корее, и о своей матери — продавщице в Канзас-Сити. Потом он начал рассказывать об Экскурсанте, которого прозвали так потому, что он боялся ночи — не темноты, а именно ночи — и не выносил тех, кто это знал. Днем он с готовностью брался за любое задание и старался выполнить его поскорее, чтобы ночью забиться поглубже в укрытие и сидеть там до рассвета. Он охотно соглашался на самое опасное дневное патрулирование — лишь бы оно заканчивалось до сумерек. (В Кесане и так почти все патрулирование было дневным, а скоро и оно прекратилось.) Многие на базе, особенно светлокожие офицеры, изображали из себя крутых. Они смеялись над Экскурсантом и называли его родной город Мотауном [89] или Додж-Сити [90]. («Что такого особенного в Детройте? — удивлялся он. — Город как город, ничего в нем нет смешного».) Экскурсант был настоящим темнокожим амбалом и, что бы ни случилось, старался всегда держаться с достоинством. Он рассказал мне о ребятах из Детройта, которые разбирали минометы: каждый брал в свою сумку по одной части, чтобы потом можно было их собрать на новом месте.
— Видишь эту четырехногую штуковину? — спросил он. — Скоро с их помощью сделают вам укорот. Меня пока все эти разборки не интересуют. А через год, может, тоже займусь [91].
Как и всех американце во Вьетнаме, его не оставляла навязчивая идея — сколько он уже успел отслужить? (Никто там не спрашивал: «Когда эта долбаная война кончится?» — а лишь: «Сколько ты здесь?») В отличие от других солдат, Экскурсант время своей службы отмечал на каске. Ни один философ не станет так вдохновенно наблюдать за всеми гранями и ходом времени, секунда за секундой. Пространственно-временной континуум, время как материя, время по Августину Блаженному Аврелию, — любая концепция времени была для Экскурсанта лакомым кусочком, а его мозговые клетки словно служили винтиками в точнейшем хронометре. Он полагал, что журналисты во Вьетнаме отбывают воинскую повинность, а когда узнал, что я попросился сюда сам, то чуть не потерял дар речи:
