наши времена, стал слышать про чудеса на Западе. Будто они нас опередили на много-много лет. Ну, ты больше моего наслышан. А вот побывал там, я про свою Лапландию… — Оула замолчал. Потом встал, подошел к окну и долго в него глядел, то ли в огни города, то ли на кипы бумаг на подоконнике, пока опять не повернулся к двери. — И знаешь, Виталий Николаевич, что скажу, такое было ощущение, что не в чудесное будущее попал, что, признаюсь, ожидал с восторгом и гордостью, не скрою, а в какую-то безысходность, в какую-то непонятную жизнь. Все вокруг в огнях и красках, а жизнь бесцветна, неинтересная и серая. Даже злобна. Люди живут в природе, а природы-то и не замечают… Раньше такого не было… У нас на Ямале да и по всей тундре жизнь куда богаче и правильнее что ли, если можно так сказать. Вот по-моему и выходит, что это мы живем в будущем по сравнению с ними, а они выходит в прошедшем. Ну, это я так понимаю.
Оула решительно встал, включил свет и, подойдя к Виталию вплотнуюЮ жестко, свирепо посмотрел на него, словно это он был виновником таких непонятных перемен.
— Я бы не хотел вот так же потерять и нашу сибирскую тундру! А, судя по всему, все к этому идет… — Оула положил руку на сердце. — Это не обманешь! Я чувствую! Уверен!.. Уверен, журналист!
Перед Виталием опять стоял тот самый Олег Нилович, крепкий и прямолинейный, которого он встретил когда-то на Заячьей губе.
— Вот поэтому я здесь. — И через небольшую паузу: — Так ты готов!? — будто выстрелил он вопросом
— Готов, Олег Нилович, — в голосе Виталия послышалась твердость.
— Ну, раз готов, начнем. У нас с тобой ночь впереди и большая часть дня.
Виталий торопливо влез в футболку, с подоконника взял небольшую пачку чистых листов бумаги, ручку и, усевшись за кухонный стол, выжидательно посмотрел на гостя: — С чего начнем!?..
Оула повернулся к черному окну и, глядя на свое мутное отражение, тихо, но решительно проговорил:
— А вот с зимы тридцать девятого и начнем…
