дальше, в унылую, серую неизвестность. Ладно, что будет, то и будет.
За окном поплыло бугристое кладбище с черными покосившимися крестами и совсем свежими, деревянными пирамидками со звездочками сверху. А дальше — плоский однообразный горизонт.
Снег почти весь сошел, лишь кое-где в низинах да теневых местах белел своими сединами.
Косматая прошлогодняя трава в неудобных для сенокоса местах придавала ландшафту неряшливый вид. Блеклое небо капризничало, пугало не то снегом, не то дождем. Но пока было сухо.
Внизу, под полом чаще, веселее заперестукивались колеса. Поезд набирал скорость.
— Ну, че там, паренек…. Скоро, нет, конец земли-то? — к Оула подбирался пожилой зэк с рваным рукавом на своей телогрейке. Он виновато улыбался. По всему было видно, что ищет собеседника. Оула напрягся, сдвинул брови, переваривая то, что сказал сосед. Но так ничего и не сообразив, молча перевернулся на спину, уступая место. Зэк с недоумением посмотрел на него, пожал плечами и уткнулся в плоский горизонт. А перед Оула опять развернулось самобытное творчество озабоченных «художников по неволе».
Хотелось есть, а еще больше пить. Утром выдали сухой паек: грамм по четыреста хлеба и по одной селедке, жирной и вкусной до умопомрачения, но немного пересоленной. Таких селедок Оула мог бы съесть, как ему казалось, штук пять и хорошо, если совсем не соленых. Судя по угрюмым лицам попутчиков, они страдали тем же. Терпели и торопили вечер, когда можно будет напиться вдоволь, получить вечернюю пайку и оправиться.
Оула оглядел вагон. Он был точно таким же, как и предыдущий, в котором его везли до Котласа. Но казался больше, поскольку не было решеток, перегораживающих вагон и охранников. Печь по середине была несколько массивнее и имела съемную плиту, на которой можно было варить пищу. Но, увы, о такой роскоши можно было только мечтать. Ящик с углем и дровами для растопки стоял за печью. Но вот грязи и вони в этом вагоне было гораздо больше. Он был старый, черный, изрезанный. Даже, как показалось Оула, чем-то походил на тех, кого перевозил.
Первое время почти все были заняты тем, что глазели, изучали «заборное» творчество своих предшественников. Громко обсуждали, посмеивались, сплевывая на пол.
Из того, прежнего этапа знакомым оказался всего один человек. Это был невысокий старичок, аккуратный в одежде, с крупным носом и мохнатыми бровями, из-под которых выглядывали добрые, мягкие глаза.
При погрузке в вагон он первым кивнул Оула, улыбнувшись, давая понять, что узнал и рад встрече. Но потом почти все время тихо беседовал со своим соседом по нарам.
Оула интуитивно потянулся к этим людям. И место выбрал рядом. И старался, прислушивался к тому, что и как они все время говорят. Надо же было осваивать язык. Он выхватывал из потока слов какое-то одно и жевал его, повторяя по несколько раз мысленно, пытаясь произнести так, как услышал.
Вот и сейчас, чтобы отвлечься от того, что лезло в глаза, Оула вернулся на свое прежнее место и замер, прислушиваясь к словам.
…— В двадцать девятом, одиннадцать лет назад правительство, финансовые и карательные органы были обеспокоены тем, что тюрьмы и колонии стали тяжким бременем для бюджета, они были не способны себя прокормить, — тихо, доверительно говорил старичок. Его сосед, пожилой мужчина с благородным, интеллигентным лицом, изможденного вида слушал внимательно.
— Так вот, голубчик, Петр Иванович, в те годы были попытки отправлять заключенных на Камчатку, согласившихся в добровольном порядке туда ехать. Взамен, как Вы понимаете, досрочное освобождение и дорога туда за счет казны. А, каково?.. Или, к примеру, извольте комичную форму решения: стрелками охраны, чтобы сэкономить на вольнонаемном персонале, назначали заключенных из бывших коммунистов. Срок скашивали на треть. Что Вы на это скажете?!
— Ну, и?.. — вскидывал бровь собеседник.
— Не помогло. Пока всю систему лагерей не взяло под себя ОГПУ. И тут же результат — доходная часть в бюджет вырастает в четыре раза! А при составлении плана третьей пятилетки Госплан учитывал тогда уже НКВД как один из главных производственных наркоматов страны. Вот Вам, батенька, и секрет аршинных шагов индустриализации, — глаза у старика горели и вид был как у заговорщика.
— Вы, Борис Моисеевич, полагаете, что и нас будут эксплуатировать на износ!?..
— Вне всякого сомнения, голубчик. Иллюзий на сей счет быть не должно, уважаемый Петр Иванович. Ну, если какое-то чудо…
— Вам не кажется, что за нами следят и… подслушивают, — тихо, перейдя почти на шепот, произнес собеседник. Старичок медленно, неуклюже повернул голову и встретился взглядом с Оула.
— Ах, это Вы, молодой человек, присоединяйтесь к нам, если есть интерес. Что Вы, голубчик, — обращался он уже к своему приятелю, — если это шпион, то простите меня Бога ради, кто тогда нормальные люди!?.. Это как раз герой того эпизода, что я Вам рассказывал!
— Позвольте представиться, — старичок еще больше развернулся к Оула, — Гольденберг Борис Моисеевич, бывший, увы, профессор, доктор архитектуры. А Вас как звать, величать?
Оула растерялся. Он не ожидал такого внимания и вопросов. Молча пожал протянутую мягкую ладонь старичка и назвался: «Оула». Назвался и замолчал, чувствуя, как становится жарко лицу.
— Прекрасно, — отозвался профессор. — А это, — он опять повернулся к своему пожилому соседу, — знаменитый композитор, лауреат…
— Ну, что Вы, право, Борис Моисеевич, не к чему. Просто Васильев Петр Иванович, — приподнявшись на локте, проговорил тот и протянул руку новому знакомому.
Оула и вовсе растерялся, смутился и не находил себе места. Он чувствовал, что необходимо что-то ответить, поддержать разговор. Оба собеседника были довольно приятными людьми. Совсем не хотелось обидеть их своей невежливостью.
— А …«Фитиль»… не вижу?! — выдавил наконец из себя Оула, пожал плечами и завертел головой, чтобы точнее выразить то, о чем спросил. Он назвал «Учителя» так, как называл его маленький охранник, искренне думая, что это и есть его настоящее имя.
— Вы имеете в виду Павла Петровича Постникова? — будто не замечая трудности с речью Оула, грустно проговорил старичок и опустил глаза. — Увы, молодой человек, к нашему огромному сожалению, он приказал долго жить. — И тут же спохватившись, добавил: — Два дня как умер. Сердце, видите ли…. У него и на воле были перебои… — виновато, словно это от него зависело здоровье Павла Петровича, закончил старик.
— Ну, а Вы как?.. Восстанавливаетесь после контузии? — он смотрел участливо с нескрываемым интересом прямо в глаза Оула.
Тот не знал, что делать. Пожалуй, впервые за все время от него не отворачиваются, пытаются помочь, как тогда Учитель.
— Я… — не русский…, я… — саам…, из… Финляндии… — как и в тот раз с Учителем неожиданно выпалил Оула. С трудом проговорив это, он настороженно переводил взгляд с одного на другого.
Если Петр Иванович торопливо оглянулся, то Борис Моисеевич даже бровью не повел:
— О-о, Лапландия, царство снежной королевы! — он мягко улыбнулся, словно внезапно встретился со своим детством. — Да Вы, батенька, уникальны, я бы сказал!
Глядя на старичка, с Оула спадало напряжение и росло доверие к этому человеку.
— Я бы не так удивился, если бы передо мной был, ну, скажем, француз или там китаец. Но саам!.. Тихий, добрый, сказочный народ и в застенках НКВД!.. Это знаете ли уж слишком!.. Удивлен, батенька, удивлен!..
Но по лицу Бориса Моисеевича это было трудно подтвердить. Оно хоть и улыбалось, но было сосредоточено.
— Теперь понимаю, почему Вас уважаемый, как Вы сказали, О-у-ла? Да? Уважаемый Оула, за контуженного принимают.
— Я не контуженный. Я — саам…, я не понимаю… много русского… Я хочу… понимать…, мне трудно!.. — опять услышав свою кличку, горячо возразил Оула. И опустив глаза тихо, перейдя почти на шепот, добавил: — Ты… можешь учить? Мне… надо!..
Мохнатые брови профессора дрогнули. Он посмотрел на Петра Ивановича, который молча наблюдал за ними, затем снова на молодого человека и задумался.
