собственность и что старик не будет жить вечно. И Ларри думает, что если кинет мне немного денег, то выкупит эту землю. Но он ошибается.
— Это неправда, Пэт. Ты выдумываешь все это, чтобы у тебя был повод избегать Ларри. У него тоже есть гордость. Он не собирается скакать на лошади лично и умолять тебя приехать. Он сделал жест…
— Да, это был жест, именно. Для своего спокойствия: мол, он не приедет, потому что не умеет вести себя как обеспеченный человек. Ох, к черту это, Эмми. Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о Ларри!
— Зачем же ты пришел?
— Мне нужна помощь. А ты единственная, кого я могу попросить об этом.
— Помощь?
— Деньги. Для Мэтта, нет, не для Мэтта. Ему они были бы не нужны, если бы я не растратил свои. Я игрок, Эмми. Ты знаешь это. Иногда я все проигрываю. Иногда я еду в Сидней и трачу все до последнего пенни. Так было и на этот раз. Мне пришлось занять денег на лошадь, чтобы найти работу гуртовщика. И когда я приехал к Мэтту, он заявил, что сезон был ужасный, погибло много овец и цены на шерсть упали. Да, этот бедный старый чертяка столько пил, что не мог различить время года. Надо платить проценты по закладной…
— Сколько?
— Пятьсот фунтов покроют долг.
— Ты получишь их завтра.
Он покачал головой и улыбнулся.
— Нет вопросов? И никаких проповедей?
— Когда ты подобрал меня на дороге к Балларату, никто не задавал мне никаких вопросов. И проповедей я не припомню тоже.
Он резко взмахнул рукой, в которой держал стакан.
— Ты нам ничего не должна. Я не потому к тебе пришел.
— Это я тебе должна — Дэну и Кэйт, Ларри, даже Розе. Этот долг никакими деньгами не покроешь. Давай не будем больше говорить об этом, Пэт.
— Чертовски порядочно с твоей стороны.
Я встала.
— Сделать тебе чай или выпьешь еще виски?
— Ты бы предпочла угостить меня чаем, но я лучше выпью виски.
Я налила ему виски.
— Ты что, пришел прямо сюда? Где твоя лошадь?
— В конюшне Эвена. Я останусь там ночевать, а завтра утром умотаюсь отсюда к чертям. Этот город меня угнетает. Он напоминает мне о Ларри. Таком самоуверенном. Сидней мне больше по вкусу.
— Ты вернешься к Мэтту?
— Да, я поеду обратно и улажу весь этот шум, посмотрю, чтобы он набрал всякой снеди — муки, сахару, чаю… — и всякое такое. Старый черт забывает о еде, когда выпьет, и если ничего нет поесть, то он неделю будет сидеть, пресной лепешки себе не испечет. Он умрет от истощения, если пьянство не доконает его раньше… Эмми, если со мной что-нибудь случится, ты присмотришь за стариком, правда ведь?
— Случится с тобой? А что может с тобой случиться?
Он пожал плечами.
— Что-нибудь. Ты когда-нибудь видела, как всадники гонят скот большими стадами, через овраги, которые могут испугать до смерти? Слышала ли ты, какие ссоры бывают под покровом ночи? Они не джентльмены, эти парни, и очень здорово дерутся. Многое может со мной случиться. А у старика ни единой души нет на свете. И никому нет до него дела.
— А почему тебе есть дело, Пэт?
— Я — все, что у него есть. И, помоги мне Бог, это мне нужно время от времени. Однажды я вернусь и осяду там, буду заботиться о старике, приведу это место в порядок.
Но я знала: он только мечтает о том, что говорит. Ему нужна была мечта, чтобы не так давило однообразие долгих дней, когда он перегонял скот. Я не знала того мира, в котором он жил, но чувствовала его грубость и жестокость, тот голод, который он должен был ощущать в себе временами, когда ему не хватало одного, не хватало так сильно и мучительно. Но у этой мечты не было продолжения; она была недолговечной и быстро уходила, а ей на смену приходило беспокойство.
— Ты обещаешь мне, Эмми? — настаивал он. — Обещаешь, что позаботишься о старике?
— Обещаю.
— Благослови тебя Бог, — сказал он просто.
Уходя, он снова поцеловал меня в губы, сильно, не как брат.
— Адам — глупец, — сказал он. — Может быть, когда-нибудь он это поймет.
На следующий год корабль «Эмма Лэнгли» начал совершать рейсы. Адам, Том и Роберт Далкейт были владельцами судна — каждому принадлежало по трети. Тому пришлось продать отцу свою долю в универмаге, чтобы вложить средства в корабль. Адам вложил большую часть наших сбережений, чтобы выкупить свою долю. Запуск «Эммы Лэнгли» был событием чрезвычайной важности: для Тома — потому, что он впервые почувствовал независимость от отца, а для Адама — потому, что, наконец, он мог ступить на палубу собственного судна. Что касается Роберта Далкейта, то здесь я ничего не знала наверняка. Мне частенько приходила в голову мысль, что он вложил средства в «Эмму Лэнгли», чтобы иметь связь с Томом, а следовательно, с Розой.
Досточтимый Роберт Далкейт был человеком того типа, который редко встречается в нашем колониальном обществе. Потомок шотландского лорда, он совершенно не подходил к этим пустынным землям поместья Роскомон, которые оставил ему Эндрю Далкейт. Фермерство его мало интересовало. Он хорошо знал лошадей и все свое время посвящал не овцам, а обучению беговых лошадей.
Общий интерес к лошадям помог ему сблизиться с Джоном Лэнгли, и на время он стал очень модным среди светских дам Мельбурна, особенно тех, кто имел дочерей на выданье. Это продолжалось до тех пор, пока не прибыл человек, опознавший в нем того самого Роберта Далкейта, который бросил свою жену в Лондоне и целый год жил с любовницей в Италии. Эта женщина умерла, а Роберт Далкейт опять стал скитаться по свету.
Еще говорили, что поместье унаследовал вовсе не он, а его старший брат, который переписал поместье на него при условии, что Роберт уедет в Австралию. Узнав эту новость, хозяйки домов незамедлительно перестали отводить ему почетное место, понизив в ранге. Он уже котировался не так высоко. Его стали приглашать только на многолюдные вечера. А Розе Лэнгли только это и было нужно: она не хотела ни с кем делить Роберта Далкейта.
О них немного поговорили в обществе — не слишком, так как Роза теперь научилась быть осторожной. Не знаю, может быть, до Тома доходило кое-что, но он предпочитал игнорировать сплетни. А может быть, он закрывал глаза на правду о Розе, потому что давно знал эту правду и смирился с ней. Или он наконец понял, что Роза всецело никогда не будет принадлежать никому, что она всегда начнет восставать против любого ограничения, в чем бы оно ни выражалось. Поэтому он держал ее на длинном поводке и, казалось, смирился с этим. На людях он всячески подчеркивал свою дружбу с Далкейтом, возможно, чтобы обелить Розу, и очень много пил.
С каждым месяцем дела интересовали его все меньше, и Джон Лэнгли отказался от мысли, что Том заменит его. В старом Лэнгли я замечала растущую решимость прожить дольше, выжить до тех времен, когда Джеймс будет достаточно взрослым, чтобы взять контроль над делами Лэнгли. Казалось, это будет длиться вечность, и иногда он признавался мне, что устал, и говорил о своих надеждах.
— У Джеймса хорошая голова, у Вильяма и Генри — тоже. Они крепкие, хорошие мальчики. Пока я жив, я не допущу, чтобы Роза и Том их испортили. Но они еще такие маленькие, а я стар, миссис Эмма. Что будет с ними, с делами Лэнгли, пока они вырастут?
— Не волнуйтесь, вы еще увидите, как Джеймс займет свое место в универмаге.
Но дела все больше беспокоили его, он поделился со мной своими опасениями, говорил мне то, что
