Глава четвертая
Мы вернулись в Мельбурн, и спокойная жизнь Розы закончилась. Мне казалось, что город просто кипит сплетнями о Мэгьюри и Лэнгли. Я слышала их, хотела я этого или нет. Об этом говорили и клерки в торговом доме, и покупатели:
— А ведь правду говорят: все они одним миром мазаны, она и ее братец.
Сейчас Джон Лэнгли не мог ничего поделать, даже будь он в Мельбурне, чтобы сдержать поток злословия. Пэт Мэгьюри разыскивался за грабеж и попытку убийства, и не будь он известен в городе, то обратили бы на это внимания не больше, чем в десятках других случаев. Но это был брат Розы Лэнгли и Ларри Мэгьюри, поведение которых вызывало нарекания тех, кто не любил Лэнгли. Сейчас уже про Розу стали вспоминать все, что было и чего не было. Роза не могла в жизни иметь столько любовников, сколько ей приписывали.
Бен в конторе с грустью смотрел на меня.
— Если у Далкейта есть немного ума, он уедет. Самое лучшее для него сейчас — это исчезнуть.
— Меня пугает глупая возня, — ответила я. — Такое впечатление, будто все наготове и выжидают чего-то. Я думаю, это не уляжется.
— Роза слишком далеко зашла на этот раз, — покачал головой Бен. — В городе ее уже не простят и не забудут вызова общественному мнению. Ее всегда мог защитить Джон Лэнгли. Но эта беда с Пэтом — все так осложнилось! Таковы уж люди. Сейчас они набросятся на нее, как голодная стая. Бедная глупая женщина.
Он поднял голову и поглядел на потолок.
— Да, поверьте, город переживает странное время. Могущественные Лэнгли так пали! Обсуждают за чаем: вот что значит — принять одну из ирландок-католичек и обращаться с ней, как с леди. Роза жила бы лучше, если не заносилась бы и не показывала всем, что может вертеть стариком.
— Что же будет, когда вернется Джон Лэнгли? — спросила я. — Он уже, должно быть, получил известия о Пэте… и другие.
— Он услышит об этом, — подтвердил Бен. — Это всех нас касается, общая беда. — Лицо его было воплощением меланхолии.
— Том переживает, — сказала я. — Он, кажется, уже не бывает трезвым и вообще перестал приходить в торговый дом.
Я подумала, что Роза не могла измениться, но в эти дни было бы несправедливо считать, что она беспокоится только за себя. Она постоянно тревожилась о несчастной судьбе Пэта. Часто говорила со мной о нем и, очевидно, постоянно думала. По-видимому, она даже забывала о своих невзгодах.
С детьми и в сопровождении слуги Роза почти каждый день приходила ко мне в контору, неизменно участвуя в чайной церемонии. Но при этом — как ни странно — она перестала быть центром внимания, сидела тихо, говорила мало, больше слушала и всегда просила меня вместе с ней вернуться в дом Лэнгли.
Однажды она задержалась на лестнице, пропустив детей вперед, и сказала:
— Я так одинока там. Элизабет не разговаривает со мной, а Том только делает вид, что замечает меня, из-за детей. Я им не нужна, я знаю.
Она не пояснила, но было понятно, что ей некуда деваться от общения с мужем и золовкой. После слухов о ней и Далкейте, а также объявлений о розыске Пэта в дом Лэнгли перестали поступать приглашения. Ей некуда было пойти, только ко мне или в таверну Мэгьюри. В дом к Ларри она идти не хотела.
— Что было хорошо для Пэта, — говорила она мне горько, — то стало плохо для меня. Я не хочу видеть, как Юнис старается, чтобы я не задела ее юбки, когда я прохожу мимо, или боится, что я буду разговаривать с ее драгоценными детьми и испорчу их.
Как все в Мельбурне, я знала, что Далкейт остался в Роскомоне. Она никогда не говорила, что хочет его видеть. Роза была здесь совсем одинока, не считая меня и ее отца, который был так сражен известием о Пэте, что едва мог двигаться. Кэйт каким-то странным образом считала ее ответственной за трагедию с Пэтом и всякий раз бранила за Далкейта. И в родительском доме покоя для Розы не было. Она искала моего общества и считала его своим единственным убежищем.
Однажды в гостиной, когда мы сидели после ужина в доме Лэнгли, она тихо сказала:
— Слишком поздно просить прощения, Эмми. Мне уже никто не поверит!
С тех пор как Роза приехала, Элизабет стала есть одна у себя в комнате, так что за столом, когда приехал Джон Лэнгли, были только Роза, Том и я. Мы не ждали его. Он не любил ездить в наемных кебах, и сам факт, что старик нарушил обычай из-за спешки, послужил для нас плохим знаком. И Роза испугалась, когда мы услышали:
— Где мой сын и невестка?
— Ужинают в столовой, сэр.
Нам некогда было прийти в себя: дверь рывком распахнулась, и вошел Джон Лэнгли. Том отодвинул графин и встал, не очень твердо держась на ногах. Он сказал:
— С приездом, сэр.
Старик ничего не ответил, только изучающе посмотрел на всех нас по очереди. Он был еще в плаще, а в руке держал трость с серебряным набалдашником. Джон Лэнгли, казалось, постарел, но не стал слабее. От него веяло холодом. Роза первая не вынесла молчания, она встала, с шумом отодвинув стул, и чуть не побежала к Джону Лэнгли.
— Папа Лэнгли, вам лучше было послать весть о вашем приезде, мы могли бы заказать карету. Я знаю, вы не выносите эти грязные кебы… — Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку, но не сделала этого: человека с таким выражением лица лучше не целовать. Роза отступила на шаг.
— Садитесь оба, — сказал он.
Старик снял плащ, прошел к своему месту, по дороге дернув шнур звонка, и уселся, кивнув мне.
— Добрый вечер, миссис Эмма.
Я открыла рот, но сначала ничего не сказала, зараженная общей тревогой. Потом промямлила что-то вроде приветствия. Он дождался в молчании прихода слуги и приказал:
— Принесите портвейн.
— Вы ели, папа Лэнгли? — нервно вмешалась Роза. — Можно приготовить всего за минуту.
— Я знаю, мадам, какие приказы мне отдавать в собственном доме. Принесите портвейн, — повторил он камердинеру. И снова мы ждали в молчании, когда принесут графин и стакан.
— Можете нас оставить, — сказал он слуге, дождался, пока тот ушел, и заговорил:
— Я приехал сюда, оставив свои дела в Хобарте, поскольку в мое отсутствие вы навлекли позор на мое имя. — Он поднял руку. — Нет, не перебивайте меня! — Я узнал, мадам, что вы в центре мельбурнских сплетен из-за вашего беспутного поведения с Робертом Далкейтом. Я не называю вас более резким словом, которое употребляют сплетники, так как не обвиняю никого, не получив наглядных доказательств. Что же вы такое на самом деле, вы, должно быть, сами знаете. А вы, сэр… — Он мрачно кивнул сыну. — Вы превратили мое имя в посмешище, потому что допускали все это и даже поощряли по своей глупости. Вы не заслуживаете жалости, только презрения…
Джон Лэнгли на минуту умолк, и я встала.
— Мое присутствие здесь ни к чему, мистер Лэнгли, ни к чему мне слушать это. — Я уже не боялась, мой гнев был сильнее.
— Садитесь, миссис Эмми, — он стукнул палкой об пол. — Дела этой семьи давно уже и ваши дела, и ваше место — среди нас в хорошее время и в плохое. — Он кивнул мне, и я села.
Старик выпил портвейна и продолжал:
— К тому же мы еще оказались в родстве с грабителем банков и убийцей! Как, наверное, смеются мои враги! Как мы уронили наше доброе имя! Мало того, — продолжал он, — по данным Лоренса Клея, когда Корандиллский банк был ограблен, улики прямо указывали на Мэгьюри и Рассела. — Побелев от ярости, он поглядел на Розу. — Если вы не знали, мадам, позвольте вам сказать, что я являюсь одним из
