легонько щелкнул по затылку и отвернулся, а пострадавший второпях ответил не тому, кому бы надо, и вот — маленькая потасовка, небольшая стремительная схватка с применением приемов дзю-до. Или внезапный спор между двумя соседями на вечную тему: «Дурак...» — «Сам дурак!» — «От дурака слышу!» — и т. д., без надежды выяснить когда-нибудь, истину...
Но на этот раз над широким двором школы № 13 простерла свои крылья (да простится нам столь рискованная, но уместная здесь высокопарность!) необычайная, неправдоподобная тишина. Такая тишина, что прохожие невольно останавливались в поисках какой-нибудь щелки в дощатом заборе, потому что хотя эту тишину нарушал могучий голос репродуктора, казалось, его раскаты повисли над совершенно пустым двором.
Собственно, то был не просто репродуктор, а микрофон, подключенный к довольно сложной конструкции учителя физики Попова. Она состояла из четырех репродукторов, крестообразно укрепленных на конце длинного шеста. Конструкция действовала таким замечательным образом, что даже легкий вздох перед микрофонной мембраной извергался четырьмя металлическими раструбами подобием бури, проносящейся над Малайским архипелагом. Но эта конструкция обладала одним недостатком — она была громоздка и неустойчива, поэтому ею пользовались редко, а чаще употребляли для различных выставок.
Однако сегодня, по распоряжению Эраста Георгиевича, усилитель был водружен посреди школьного двора и укреплен, для безопасности, на растяжках, привязанных к вбитым в землю колышкам.
В этих растяжках, впрочем, сегодня возникла дополнительная необходимость. С утра ослепительно сияло солнце, но потом неизвестно откуда взялись тучи, которые то наливались угрожающей синевой, то расступались, освобождая место солнцу. И ветер — сырой, тяжелый, то налетавший резкими порывами, то замиравший — ветер слегка раскачивал шест с рупорами. Растяжки, провисая с одной стороны, с другой напрягались, как струны, так что Эраст Георгиевич, стоя перед микрофоном, придерживал шест рукой.
Ветер наполнял живым трепетом флаги, свисавшие из школьных окон второго и третьего этажей, он надувал, как парус какой-нибудь бригантины или каравеллы, полотнище над входом в школу с лозунгом: «Наш девиз — активность и инициатива!», он шелестел свежими номерами газет... В двух шагах от микрофона, перед столом, уставленным цветами из школьной оранжереи, теснились почетные гости. Каждый из них держал в руках сегодняшний номер газеты, развернутый на третьей странице... И точно так же, как все остальные, держала в руке такой же номер Екатерина Ивановна Ферапонтова.
Эраст Георгиевич говорил. Он говорил сильно, ярко, вдохновенно. Он говорил, как не говорил никогда. Он говорил о Тане Ларионовой, которой может гордиться школа, о школе, которой могут гордиться ученики, об учениках, которыми могут гордиться учителя. Имя Тани Ларионовой реяло над широчайшим, как бы раздвинувшим своим пределы школьным двором.
Школа № 13 была изумлена, потрясена и оглушена. Не исключаем, что известную роль в этом сыграла упомянутая конструкция. По крайней мере первоклассники с испугом и даже страхом таращили глаза то на директора, то на рупоры, не представляя, каким образом человеческий голос может превратиться в такие громоподобные звуки. Это было для них вполне простительно, они еще не знали законов радиотехники. Старшие же классы знали законы радиотехники, но мало что знали до сих пор о Тане Ларионовой. Полнейшей, невероятнейшей неожиданностью для всех оказалась и речь директора, и газета, которую он держал в руке и которой время от времени взмахивал над головой. Это чувство оглушенности, растерянности и изумления, едва возникнув, уже развивалось, уже эволюционировало: 9-й «Б» уже поглядывал на другие классы с превосходством, а те на 9-й «Б» — с завистью. Но поскольку в очерке речь шла не об одной Тане Ларионовой, а обо всей школе, то всех сплачивало снисходительное пренебрежение к остальным школам города. При этом ученики, которым вечно кого-то ставили в пример, ликовали и веселились: Таня ведь была из их числа! Ребята же, которых ставили в пример другим, тоже не испытывали никаких мелочных, скверных чувств по отношению к Тане. Короче, всем в эти минуты было радостно за Таню, и все приподнимались на цыпочках, тянули шеи, надеясь отыскать ее в колонне 9-го «Б», и все сдвинулись, качнулись вперед, все задержали дыхание, когда Эраст Георгиевич, в последний раз подняв над головой газету с ее портретом, повернулся к 9-му «Б».
— Иди же сюда, Таня,— сказал он,— мы все хотим, тебя видеть!..
Ряды девятого «Б» заколебались, зазыбились, однако никто из них не вышел.
И когда Эраст Георгиевич, повторяя свой призыв, повысил голос, в ответ ему растерянно прозвучало:
— Ее здесь нет!..
Но не будем попусту ни дразнить, ни тревожить читателя. Ничего трагического с Таней в то утро не произошло. Когда в школе началась торжественная линейка, она в одиночестве брела по закоулкам, выбирая самые безлюдные, и букетик хризантем, приготовленный с вечера ее мамой, печально, головкой книзу, висел в ее руке. Она шла, не замечая, что держит в руке цветы, а заметив — поискала глазами, куда бы их деть, и сунула между пружинистых веточек тополя и его стволом, одетым корявой корон.
Стремясь отсрочить неизбежный миг, она долго кружила, то приближаясь к кварталу, где находилась школа, то поворачивая в сторону. Ей хотелось по крайней мере прийти позже, когда линейка закончится, и как-нибудь незаметно забраться, забиться на самую дальнюю парту...
Но серое небо и крупные, редкие капли дождя, пятнышками расплывающиеся на асфальте, против желания тянули ее к школе. Наконец она оказалась в нескольких шагах от забора, за которым виднелись кумачовые полотнища, громыхал репродуктор и в паузах слышался взволнованный, устрашающий гул... Она различила свое имя...
Ей захотелось отступить назад, отбежать, спрятаться за углом...
И тут — это было в третий раз — Эраст Георгиевич повторил:
— Иди же к нам, Таня Ларионова...
Голос его, пропущенный через четыре динамика, звучал как голос с неба.
И Таня... Таня шагнула навстречу судьбе...
Едва она показалась в калитке, кто-то крикнул:
— Вот, вот она!..
Грянул школьный оркестр, забил барабан, запели трубы. Солнце, прорвав густые, низко плывущие облака, залило весь двор, сверкнуло в окнах и ярким софитом ударило Тане в глаза.
Таня в самом деле почувствовала себя так, будто она па сцене, будто наконец ей досталась — не какая-нибудь, а главная, самая главная роль! Сейчас она была равна Анастасии Вертинской, Беате Тышкевич, Людмиле Гурченко — каждой в отдельности и всем вместе взятым!..
Она стояла посреди огромного школьного двора, стояла не сутулясь, не горбясь, только слегка нагнув голову, слегка щуря ослепленные солнцем глаза и теребя краешек передника — простая, обыкновенная девочка, о которой пишут в газетах...
Школьный оркестр отгремел, и вместе с последними звуками в медных трубах потухло солнце. Просвет в тучах заволокло, но этого никто не заметил. Все смотрели на Таню. Эраст Георгиевич сказал:
— А теперь, Таня, расскажи нам обо всем сама, своими словами...
Таня молчала.
Быстрым, семенящим от волнения шагом к ней подошла старая немка Клавдия Васильевна Камерон. Он обняла Таню и поцеловала в лоб.
— Я понимаю... Мы все понимаем тебя, Танечка, сказала она.— Об этом так просто не расскажешь... Я уж бабушка, и я представляю, как тебе обязаны родители мальчика... И они, и мы все... Спасибо тебе, Таня!..
В добрых светлых глазах Клавдии Васильевны проступи ли прозрачные слезы.
Это было сказано так, что оркестр без всякой команды сыграл короткий туш.
Несколько капель дождя упало на стол президиума.
— Что же ты, Ларионова?.. Ведь мы ждем,— нетерпеливо сказала Екатерина Ивановна Ферапонтова и очень выразительно посмотрела в небо. Но никто из почетных гостей ее не поддержал. И было бы странно, если бы кто-то сейчас, перед вот этой рисковавшей жизнью девочкой, испугался нескольких капель дождя!..
И Таня... Таня забыла обо всем, что ее мучило все эти дни. Она сделала то, чего от нее ждали. Она
