или иному убеждению.)
Николас Пенни — директор Национальной галереи, человек, который (я готов биться о заклад на картину Пуссена[88]) даже если и ходит в футболках с рисунком, то разве что с едва заметным. На прошлой неделе он, воспользовавшись интересом к происходящему на Трафальгарской площади, заявил о том, что следовало бы вновь сделать проезжей дорогу перед Национальной галереей. По его словам, это позволило бы создать санитарный кордон (три ха-ха) между высоким искусством и простонародьем. Ну-ну!
Мы занимаемся не чем иным, печально кивал он головой, как разрушением классической красоты площади. На ней проходит множество событий, она стала шумной и вонючей. На статуи львов и фронтоны зданий то и дело забираются люди. Это, кстати, проблема любого классического монументального градостроительства — оно заставляет людей чувствовать себя никчемными, неуместными, вульгарными человеческими отбросами — хотя, разумеется, это совершенно не входило в планы проектирующих монументальные городские пейзажи.
Само это место предназначено для того, чтобы человек почувствовал себя маленьким и убогим. Его величие и масштаб позволяют одновременно грозить кулаком populus[89] и показывать французам непристойный жест аж двумя руками. Архитекторы георгианской эпохи разрушили площадь, спроектированную Нэшем, который построил ее на месте средневекового рынка с магазинчиками и улочками. Площадь стала своего рода каменной печатью гражданской империи, убедившей растущее, не находящее себе места и скандалящее население в его долге. Граждане были призваны помнить о великих и благородных мужах, создавших империю и принесших ей богатства.
Можете ли вы назвать имена людей, чьи статуи делят площадь с проектом Гормли? Это труднее, чем найти ответ на знаменитый вопрос об именах семи гномов или братьев Маркс. Могу ли сделать это я сам? Ну, разумеется (после изучения ряда источников). Это Генри Хейвлок, герой осады Лакхнау[90], — он умер, не успев вернуться домой, от сильного расстройства желудка. Генерал Нейпир, человек, которого не любили при жизни, хотя куда меньше, чем его статую после смерти. Он захватил провинцию Синд и, возможно, никогда и не посылал апокрифическую телеграмму (со словом
Никто и никогда не осмеливаться спросить, являются ли эти суровые бронзовые гранды произведениями искусства. Они стоят здесь для того, чтобы вдохновлять нас, пробуждать древний гражданский долг, гордость, самопожертвование и благодарность. Но самое главное, они стоят, чтобы указывать нам наше место в этом мире. Само собой — у подножия. И в этом как раз и заключается проблема появления живых людей на постаменте. Это — не место для живых. Они слишком малы. Монументы огромны, потому что именно с помощью размера мы демонстрируем наши достижения. Великие герои больше простых смертных, ибо они достигли большего. Люди, стоящие на пьедестале Гормли, выглядят еще менее значительными, чем есть на самом деле. Для начала их сложно разглядеть. Постамент отсекает из нашего поля зрения всю нижнюю половину их тел. Они не создают ощущения разнообразия и не говорят о благородстве обычного человека. Им не присущ и коммунистический героизм. Все то, что они делают, показывает нам, насколько мы все просты и обычны.
Искусство, которым пользуются победители арт-лотереи для демонстрации своего «я», наполнено неуклюжими клише. Люди, меняющие друг друга перед веб-камерой, неловко рассказывают о том, что считают важным, резко сворачивают с одной темы на другую, пользуются простейшими дихотомиями[94] или визуальными каламбурами. Кто-то уже отмечал, что этот процесс представляет собой нечто большее, чем еще одну разновидность реалити-шоу. Наверное, это неплохо, но если и есть тут достижение, то слишком скромное. Неиссякающий поток победителей лотереи доказывает, что искусство не создается случайно, его неспособны создать обычные люди — это удел личностей экстраординарных. Искусство — это не что-то, что вы видели раньше, это то, чего вы не могли себе прежде представить. И создать настоящее произведение искусства могут немногие. А мы, остальные, способны заниматься лишь стилизацией и плагиатом.
Женщина собирает стебли своих роз, и ее сменяет мужчина, который принимается читать Ветхий Завет. И без того небольшая толпа рассеивается прежде, чем он заканчивает первый стих. И это позволяет мне понять одну истину — не о Господе, а о постаменте. На самом деле это — не постамент, а кафедра, линия защиты и трибуна беззастенчивого агитпропа. Чтобы занять место на постаменте, надо сначала умереть. А для того, чтобы выйти на трибуну, достаточно пожаловаться на свою беду. Фактически, на Трафальгарскую площадь пришел Уголок ораторов[95] — примерно таким же образом заканчивалось большинство маршей последнего столетия.
Так что все эти действия — всего лишь пример неудачного плохого искусства. Ну а если говорить о самом Гормли, то это — неудачный акт хорошего искусства. С точки зрения искусства, это место станет хорошим, если на нем не будет ни одного человека. Пустой постамент со смешными, навязчиво заботливыми и уродливыми конструкциями сетки безопасности, постоянно пищащий погрузчик JCB, охрана в куртках со светоотражающими полосами, бытовка, в которой сидят телохранители, пиарщики и организаторы, — все это способно сказать так много об уязвимости нашего общества, о нашем навязчивом страхе перед опасностью, о постоянном беспокойстве о шансах и неудаче и желании защититься от всего окружающего. Мы боимся упасть со своего пьедестала и пораниться.
Человеку не нужно многого. Ни Хейвлоку, ни Непьеру не нужна сетка безопасности. Даже Карл I перед казнью попросил лишь вторую рубашку, чтобы не дрожать. Где-то там, на самом верху колонны, стоит Нельсон с одним глазом и одной рукой, и ему не нужны ни оценка рисков, ни ремень безопасности. Как всегда, Гормли смог создать нечто современное и важное — мемориал здоровью и безопасности.
Старость
Я хочу попросить вас сделать для меня одну вещь. Считайте, что это игра, тест или просто шутка. Пойдите на улицу и найдите старика, к которому ни вы, ни ваши соседи не имеют никакого отношения. Просто наугад — незнакомого старика, с такой, знаете, покрытой струпьями кожей. Неважно, какого он пола — для стариков это не имеет значения. У них его просто нет. Они — старики. Старость — это как третий пол: мальчики, девочки и… старики. Посмотрите на выбранного вами старика, подойдите к нему поближе. Не бойтесь — он не причинит вам вреда. Старики не заразные: они больше боятся вас, чем вы их. Итак, первый вопрос. Вы можете определить его возраст? Посмотрите внимательно на лицо, морщины, впалые щеки, хрупкие, разъеденные временем челюсти. Посчитайте архипелаги пятен на коже, оставленные временем, рассмотрите пучки волос редкой тонкой бороденки. Загляните в слезящиеся усталые глаза, на обвислые веки, которые похожи на истрепавшиеся занавески в спальне. Теперь определите его возраст. Назовите число, как если бы вы пытались угадать вес пирога или высоту башни. Дать правильный ответ куда сложнее, чем кажется на первый взгляд.
Легко отличить шестнадцатилетнего человека от двадцатилетнего. И вы точно можете сказать, кому 21, а кому 28. Но, готов поспорить, вы не сможете определить, на каком десятке жизни находится человек в возрасте от 60 до 90. Не потому, что старики скрывают возраст. Вы не сможете этого сказать, потому что не смотрите на них. А не смотрите потому, что вам все равно. И правда, кого заботит, сколько лет старику? Старость — это конечный пункт назначения. После нее уже ничего не будет. Вообще ничего. Теперь еще
