снова.
Я не принимаю в расчет туристические поездки по городам, поскольку не было ни оснований, ни возможности выйти за рамки более ли менее серьёзного знакомства с памятниками архитектуры и музеями. Жизнь людей оставалась за этими рамками, а так как газетные статьи никто всерьёзне воспринимал, телевизора у меня вообще не было за полной бессмысленностью этого прибора, то я гораздо лучше знал перипетии распада американского фермерского хозяйства или новые способы уничтожения джунглей Амазонки, чем жизнь российской глубинки. Когда стала появляться «деревенская» проза, она, разумеется, прочитывалась разом с другими публикациями в «Новом Мире», но при всей ее эмоциональной напряженности эта проза была мало информативна. Как-то журнал «Литературное обозрение» заказал мне материал о городской теме в советской литературе. Взявшись за дело с азартом и пересмотрев сплошь «толстые» журналы, я быстро обнаружил, что, строго говоря, городские сюжеты завершились в довоенное время, когда в моде была индустриализация, тогда как за два десятилетия между 1964 и 1984 годами мне удалось обнаружить только две повести, действие которых развертывалось в городе. До появления хлестких очерков Стреляного и Черниченко в эпоху ранней Перестройки источников дельной информации не было вообще, что как-то можно было компенсировать только одним — внимательным чтением многотомной «России» под редакцией В.П. Семенова и выпусков губернских краеведческих обществ.
За те же двадцать лет, работая в экспериментальной дизайнерской студии Союза художников СССР (через нее прошли полторы тысячи художников со всей страны), я успел набрать немалый массив информации о состоянии городов, часто поверяя узнанное собственными впечатлениями на местах. Однако все это было и случайно и поверхностно. Как всякий опытный научный сотрудник, я умел удовлетворять собственное любопытство за казенный счет и, возглавляя сектор социальных проблем советской архитектуры во второразрядном НИИ, смог наладить исследование перипетий расселения в советскую эпоху. Нам отчасти удалось добраться до фактического материала, но это была тяжкая работа, ведь границы районов и областей перекраивались столько раз, что добиться сопоставимости расчетов было делом головоломным. Случались небольшие открытия. Так, удалось выяснить, к примеру, что одна только Рязанская губерния за десять лет между 1927 и 1937 годами утратила свыше 700.000 человек и что пустынная Мещерская сторона, столь восхитительно описанная Паустовским, не всегда была, а стала пустыней вследствие тотального истребления крепких хуторских хозяйств в пойме Оки. Удавалось организовать маленькие экспедиции в странные закрытые зоны, вроде сети мордовских лагерей вокруг Потьмы, где почти все десятиклассники твердо знали, что место их будущей работы — в охране. Удавалось разобраться, как живут люди в приграничных зонах. Все это было любопытно, но очень уж фрагментарно, да к тому же не могло быть речи о публикации материалов даже для служебного пользования, так как в институтском плане все эти работы вообще не значились.
В 1984 г. мне пришлось срочно менять место работы. Тогдашний директор маленького НИИ культуры Вадим Борисович Чурбанов рискнул предложить мне создать сектор исследования культурного потенциала городов и предоставил полную свободу действий. Собрав несколько одарённых молодых людей, я начал совместную работу с городскими властями Набережных Челнов, соседней с ними маленькой Елабуги и Тихвина, затерянного в болотах Ленинградской области. Идея вовлечения горожан в работу осмысления состояния города и его будущего была несколько экзотичной в глазах местных партийных начальников, однако времена были уже какие-то неопределённые, и нам не препятствовали.
С тех пор прошло уже 18 лет, так что впечатления того времени, наложенные на нынешнее знание, представляют определённый интерес.
Набережные Челны того времени являли собой прелюбопытное место. КАМАЗ на полном ходу, Автозаводский район выстроен согласно концепции двух московских институтов, его широкие проспекты и двухуровневые транспортные развязки создавались на дальнюю перспективу, и действительно они недурно выдерживают сегодняшний поток автомобилей. Общая схема землеосвоения — в условиях, когда земля не имела цены — была выполнена очень грамотно. Хуже обстояло дело с жилыми кварталами. Как всегда в тех случаях, когда проектирование ведётся издалека, внешними людьми, ими двигали сугубо формальные соображения. Коль скоро те же институты проектировали Тольятти и задали там сеть чрезвычайно крупных прямоугольных кварталов, ведущим специалистам попросту не хотелось повторяться[1]. В результате Автозаводский район был сформирован в системе обособленных «островов», разделенных обширными пустыми промежутками.
Было совершенно очевидно, что такая пространственная конструкция буквально взывает к возникновению подростковых банд, что и подтвердилось со всей яркостью в начале 90-х годов. Схема так жестка, что и сегодня, когда автодороги, связывающие между собой «жилые комплексы», называются улицами и имеют имена, адреса в городе звучат как, например, «6-105, 46 комплекс (по Ленинградскому проспекту)».
Как всегда при чрезмерно быстром, спазматическом процессе наполнения строениями обширного пустого пространства, слободы, разделенные по заводам (и, соответственно, по схемам финансирования), не были сопряжены ничем. Тогдашний председатель горисполкома предпринимал героические усилия чтобы как-то оживить и очеловечить новую урбанизированную территорию, на которой, кстати, проживали люди с изрядными домашними библиотеками. Переоценивать последнее обстоятельство не стоит — деться в свободное время было почти некуда (два дворца культуры на весь город), тогда как снабжение дефицитными в ту пору книгами было хорошо налажено через всесильный КАМАЗ. Украсить интерьер было тоже нечем, так что книги играли весьма существенную роль декорума.
Между Автозаводским районом и «старым городом» машиностроительных заводов, и ещё более «старым» городом строителей Нижнекамского гидроузла простиралась обширная пустыня, которую шустро пробегает трамвай. Градоначальник сумел сорганизовать строительство крупного спортивного комплекса «из ничего», т. е. из якобы битого кирпича разных заводских строек, с помощью возведения якобы «цеха № 17». Обычная была практика, когда за одно и то же деяние можно было получить и орден, и десятилетний срок в тюрьме.
Я успел в Челны как раз в тот момент, когда бульдозеры доламывали последнюю улицу, оставшуюся от городка 40-х годов, единственный след сколько-нибудь длительной обитаемости, единственную связь между новыми промслободами. Там, среди прочего, была симпатичная пожарная каланча и аппетитный домик банка с трогательными гипсовыми шарами по бокам лестницы. Пришлось воспользоваться всеми ресурсами красноречия, чтобы убедить мэра в ценности этих следов коротенькой, но всё же истории места. Прямо в кабинет была затребована выкопировка из генерального плана, прямо на столе у начальства я обвел красным карандашом охранную черту, и прямо здесь было подписано распоряжение о приостановке сноса.
Контакт был установлен, и теперь требовалось найти простой и внятный способ вовлечь обитателей Набережных Челнов в процесс, ввести их в состояние изумления перед тем, что для них, их же руками нагородили москвичи. Еще в 1980 г., работая в болгарском Благоевграде вместе с моим коллегой по экспериментальной студии Марком Александровичем Коником, я попросил учителей местных школ задать школьникам домашнюю работу. Они ее выполнили, и мы получили несколько десятков рисунков, на которых достаточно верно было отображено все то, что привлекало детское внимание в городке, уютно устроившемся в горной долине. На многих рисунках повторялся старый домик мельника у главной площади, тот самый домик, который городские власти уже было постановили непременно снести ради единообразия. Мы включили десяток картинок в экспозицию своего проектного предложения, и это весьма помогло. В Челнах я решил повторить этот опыт, существенно расширив его масштаб. В данном случае опора на городскую бюрократию была как нельзя кстати: мэр вызвал к себе заведующего Гороно, тот собрал учителей рисования, и мне оставалось лишь долго упрашивать их ни в коем случае не руководить процессом и ограничиться третьими — пятыми классами.
Помогло это лишь отчасти, так что в папках, которые я получил через две недели, можно было найти немало слишком сладких фантазий на тему города будущего. И всё же большинство сработало честно, и мне пришлось перебирать почти полторы тысячи листов, созданных в семнадцати школах города. В возрасте десяти-одиннадцати лет люди ещё не знают, что не умеют рисовать, и рисуют совершенно раскованно. В этом возрасте они, как правило, ещё не начали лгать, и потому их свидетельства достаточно надежны.
Оставалось сделать выразительную выборку. Взрослые не просто притерпелись к той омерзительно монотонной среде, в которой проходила их повседневная жизнь, многим, судя по расспросам, она казалась
