Слободское непременно означало временное, в любой момент готовое к изгнанию, сносу, перемещению, обустраивающее жизнь кое-как, чтобы только день прожить. Оно принципиально, последовательно чуждо всякому оттенку стабильности, наследуемости, укорененности. Нельзя сказать, чтобы понятие о собственности вовсе чуждо слободе, однако оно распространяется исключительно на «движимость», скудный предметный мир, почти целиком вмещающийся на одну подводу. По чужую сторону латаного забора в слободе простирается сразу же «дикое поле», в связи с чем какое-либо корпоративное усилие по обустройству общего пространства оказывается ненужным и невозможным. Нельзя также сказать, что мир слободы напрочь лишен чувства прекрасного, однако и оно охватывает собой скорее одежду по особой слободской моде и картинки из «Нивы» (в советское время — из «Огонька», в постсоветское — постер или календарь).
Тотальная слободизация разворачивалась в России в послереформенное время довольно быстро, вовлекая в себя села[53], регулярное поставлявшие в Петербург и в Москву сезонных отходников и крестьян-резидентов, вроде отца С.Есенина, который двадцать лет обитал на Мясницкой улице. Великое «уплотнение» после Октябрьского переворота означало, среди прочего, массирование наползание окраинной слободы на самые центры городов, так что в последующие десятилетия пришлось немало трудиться, чтобы вновь оттеснить слободу в ее новом, многоэтажном издании на окраины, тем самым высвобождая центры для новой элиты. Вторичная, уже советская индустриализация могла порождать одни только промышленные слободы, в конструкции которых сама идея городского, мещанского самоустроения жизни отсутствовала изначально, так что и взяться ей было неоткуда после того, как иссякал первый толчок разрастания в пространство «дикого поля». Не приходится удивляться той дикости форм, которую принесла с собой первая волна индивидуального обустройства жилищ в 90-е годы: образцов не было, и их место занял странный коллаж из литературных представлений и случайных репродукций западных коттеджей в журналах и объявлениях. Удивляет иное: всего десять лет потребовалось для того чтобы, наряду с групповыми псевдопоместьями, вроде Покровского-Глебова в Москве, и с игрой в «хай-тек» пополам с «постмодерном», стали возникать вполне самостоятельные сочинения на тему индивидуального быта.
Великая реформа создала, казалось, определённые предпосылки для становления автономного городского управления. Однако и с самого начала, и особенно после контрреформ Александра Третьего имущественный ценз был настолько завышен, что на всю двухмиллионную Москву 1904 г. набралось около 7000 лиц с правом голоса. Если же добавить, что центральная власть постаралась напрочь лишить Думу сколько-нибудь серьёзных полномочий (любое решение Думы нуждалось в генерал-губернаторском утверждении), то не приходится удивляться тому, что из столь узкого электората в выборах принимала участие от силы половина.
И всё же естественным ходом событий ростки реального самоуправления пробивались и начинали укореняться — не в городской черте в первую очередь, а «на даче», о чем, к примеру, может свидетельствовать добротный «Устав общества благоустройства поселка Левашово, определением С- Петербургского Губернского по делам об обществах Присутствия от 14 апреля 1912 г. внесенного в реестр обществ и собзов С-Петербургской губернии за № 11», утвержденный губернатором графом А.В.Адлербергом. К началу первой Мировой войны усилия экспертов, опиравшихся на недурное знание европейского опыта, начали уже собираться в осмысленное целое, так что у Временного правительства имелись все материалы, чтобы приступить к делу радикальной городской реформы. По обычной мрачной иронии отечественной истории проект этой реформы, включавший развернутую модель городского Устава в нескольких вариациях, был готов к рассмотрению в октябре 1917 г.
В силу некоторой инерции и за недосугом властей, работы над уставами, основами информационной базы и учебными курсами для подготовки городских менеджеров ещё продолжались в годы НЭПа, пока им не был положен предел — в одно время с кровавым, расстрельным финалом краеведческого земского движения. В силу органической двойственности нового Учения, согласно которому, с одной стороны, полагалось всемерно растить объем индустриального городского населения, а с другой — всякая автономность города как социального института отрицалась, ничто уже не могло препятствовать торжеству слободы над страной.
И тем не менее, культура обнаружила способность воспроизводиться в этом странном панслободском пространстве, поступательно поглощавшем и городское, и сельское начала, что не вписывается в классическую дихотомную (город — деревня) схему истории цивилизации [54]. Не лишено интереса то обстоятельство, что демократические или лишь мнящие себя таковыми движения перестроечного и постперестроечного времени, хотя и были рождены в городах, напрочь оказались лишены градской ориентации. Слабые, преимущественно импортированные движения, вроде комитетов и советов территориального общественного самоуправления или ассоциаций квартиросъемщиков, не получили серьёзной поддержки политических партий. Обычная для России революция сверху не испытывала ни малейшей нужды в муниципальной опоре, ее движущие силы не были озабочены фактом выключенности муниципального управления из процесса каких бы то ни было преобразований. Выборы 1989 г. вытолкнули в городские «верхи» некоторое число «демократов», которые, ни минуты не медля, отдали малоинтересные для них детали и обстоятельства городского функционирования на откуп традиционной бюрократии. В результате привычная отраслевая модель управления не только не была поколеблена, но напротив, могла лишь укрепиться, все лучше разучивая новые возможности использования институтов управления в собственных интересах. Вполне естественно, что первая перестроечная волна муниципальных управленцев оказалась смыта к 1996 г., и только в самые последние годы ушедшего столетия к управлению в городах (поначалу только в малых) начали приходить просвещенные технократы, все лучше осознающие, что культурная энергия активного меньшинства населения является для них единственным серьёзным ресурсом.
Традиции сильны. Несмотря на существенный рост значения региональных столиц, Москва по- прежнему задает тон муниципальным процессам в стране[55] и, к сожалению, ее влияние в роли образца трудно назвать благотворным. Радикальные по видимости перемены, свершившиеся в Москве после путча 91-го года, а именно ликвидация районов и новое генеральное межевание по административным и (на уровень ниже) муниципальным округам, были осуществлены по понятным политическим соображениям. Следовало ликвидировать структуру политического сопротивления деятельности новой мэрии со стороны районных советов и, главное, исполкомов. Отраслевая машина управления, не видящая в городе единый институт, на который опирается городское сообщество, выросла в значительности на порядок, как только высвободилась из-под паутины партийных институтов КПСС. Половина вице-премьеров московского правительства представляла теперь интересы мощного строительного комплекса.
Учреждение муниципальных округов и вместе с тем оставление глав районных управ без серьёзных легитимных полномочий и средств для их реализации создали для централизованной бюрократии небывалую свободу действий. Департамент мэра, исходно сочиненный Г.Х.Поповым как противовес чрезмерной концентрации силы в руках правительства Москвы и (теоретически) как разработчик некой общей политики развития города, сразу же был лишен самостоятельной строки в бюджете, а затем и расформирован. Комитеты территориального общественного самоуправления, эти хилые, но все реальные ядра кристаллизации низового демократического механизма контроля над городской средой, настолько были неуместны в обстановке чиновничьего всевластия, что Ю.М.Лужкову оставалось только воспользоваться «замятней» вокруг действий хасбулатовского парламента в октябре 93-го года, чтобы приостановить их деятельность по подозрению в поддержке бунтовщиков. Наконец, подготовка временного положения о городской Думе до выборов в таковую была осуществлена мэрией таким образом, что почти в полноте была воспроизведена схема Александра Третьего: думские решения должны быть сначала согласованы с правительством, а затем им же утверждены, чтобы обрести силу[56]. Оставалось достроить городской Устав таким образом, чтобы исключить какой бы то ни было шанс на прорастание механизмов муниципального самоуправления сквозь решётку менеджерального авторитаризма.
После убедительной победы на выборах 99-го года московской власти уже ничто не могло препятствовать, так что, когда Верховный Суд в 2001 г. предписал всё же привести Устав Москвы в соответствие федеральному законодательству, городская Дума абсолютным большинством утвердила
