Монтфижет, так как Этельрида наверное теперь уже была в Гластонборн-Хаусе. Поэтому он подошел к двери и крикнул:
— Михельгом, принесите мне обратно мою телеграмму!
И важный слуга, выбиравший письма из стоявшего в вестибюле почтового ящика, куда все жившие в доме опускали свою корреспонденцию, пришел на зов своего господина и положил перед ним синий конверт. В Рейтсе на всех письменных столах всегда лежали большие синие конверты, в которых отсылали телеграммы.
Тристрам поспешно написал другую телеграмму, передал ее Михельгому, и тот снова вышел из комнаты. Тристрам рассеянно вынул из конверта написанную раньше телеграмму и, машинально взглянув на нее прежде чем разорвать, бессознательно уловил адрес: «Графу Мимо Сикипри». Не дочитав адрес до конца, он развернул телеграмму и прочел: «Немедленно телеграфируйте, что у вас нового. Шеризетта».
У Тристрама вырвалось проклятие. Схватив телеграмму, он швырнул ее в огонь.
Итак, сомнений больше нет! Женщина не станет подписываться «Шеризетта», — скажите какие нежности! — если только она не пишет любовнику! Бешеный гнев до такой степени овладел Тристрамом, что если бы Зара в этот момент вошла в комнату, он мог бы задушить ее.
Он забыл, что нужно одеваться к обеду, и вообще забыл обо всем на свете. В бешенстве шагал он из угла в угол по комнате. Но затем спокойствие стало мало-помалу возвращаться к нему. Что делать? Закон, к сожалению, не мог прийти к нему на помощь. Ведь Зара за свою короткую замужнюю жизнь не успела изменить ему, а закону нет дела до грехов, совершенных до брака. Пойти сейчас к ней, упрекать и бранить, не имеет никакого смысла, так как произойдет скандал и ничего больше. Нет, надо продолжать играть свою роль, пока он не увидится с Маркрутом и не узнает от него всей правды. Тогда только он сможет составить план дальнейших действий. Из этого ужасного крушения он должен спасти хоть свое имя. И Тристрам, придя к такому решению, окончательно овладел собой и пошел одеваться к обеду.
Но граф Мимо Сикипри в тот день так и не получил телеграммы.
Зара же, не подозревая, что случилось, с тревогой смотрела на суровое, застывшее лицо Тристрама и приписывала его выражение утренней сцене в саду.
Обед прошел в полном молчании, и, когда подали кофе, Тристрам быстро проглотил его и поднялся из-за стола, он не мог больше выносить общества Зары ни минуты. Она была так прекрасна, так кротка и послушна, что Тристрам совершенно не мог справиться с обуревавшими его противоречивыми чувствами. Рискуя показаться невежливым, он сказал:
— Мне нужно посмотреть некоторые документы, поэтому пожелаю вам покойной ночи, — и, поспешно выйдя из комнаты, отправился в свою гостиную, находившуюся на другой половине дома. А Зара, снедаемая тревогой о Мирко и чувствуя себя несчастной от обращения Тристрама, отправилась в свою комнату. Тут она отпустила свою горничную и, сев у окна, долго смотрела в ночной мрак.
Следующий день прошел почти так же, как и предыдущий, с той только разницей, что молодые супруги провели его на людях, — им снова пришлось присутствовать на празднике, устроенном в их честь.
Когда они наконец вернулись домой, Зара, с нетерпением ожидавшая ответа Мимо, озабоченно спросила у слуги, нет ли для нее телеграммы. Тристрам видел ее напряженный вид и мрачно усмехался. Сегодня-то, во всяком случае, она не получит ответа от своего любовника…
Измученная всеми переживаниями дня, Зара обратилась к Тристраму с вопросом, не покажется ли странным, если она, ссылаясь на усталость, ляжет в постель и не выйдет к обеду? На что Тристрам кратко ответил:
— Поскольку комедия окончена, вы можете поступать, как вам угодно.
И Зара, печально опустив голову, побрела в свою комнату. Увиделись они с Тристрамом только на другое утро, когда нужно было ехать в город. Про себя Тристрам назвал этот отъезд началом конца.
Поехали они в город поездом, а не в автомобиле, как обычно, и должны были быть на Парк-лейн около пяти часов. Не получив ответа на свою телеграмму, Зара решила, что Мимо, вероятно, нет дома и, следовательно, ничего особенного не случилось, если только его не вызвали в Борнмаут. Это последнее предположение так мучило Зару, что когда они приехали в Лондон, она, не находя себе места от мучительного неведения, решила сама отправиться на Невильскую улицу и узнать, в чем дело. Но надо было придумать, как это сделать.
Френсис Маркрут, поджидавший их в своем кабинете, встретил их так радостно, что уйти сейчас же было неудобно, а потом Заре пришлось разливать чай.
Перемена, происшедшая в Маркруте, поразила обоих супругов. Он заметно помолодел и проявлял совершенно необычную для него кротость и доброту.
Тристрам вспомнил, как он сам, идя перед свадьбой на вокзал встречать Зару, дал нищему полсоверена, потому что ему хотелось, чтобы все вокруг него были счастливы. Недаром говорят, что счастье и вино открывают сердца мужчин. Обсуждать теперь с Маркрутом собственные горести казалось Тристраму неудобным, и он решил не омрачать его счастья, по крайней мере, до конца обеда в Гластонборн- Хаусе.
Наконец Заре удалось уйти из кабинета. Она тотчас же прошла в переднюю и тихонько выскользнула из выходной двери. Была только половина седьмого, а обед в Гластонборн-Хаусе назначен на восемь часов. Таким образом, в ее распоряжении было полтора часа.
Выйдя на улицу, она вскочила в первый попавшийся таксомотор и, боясь даже оглянуться назад, чтобы не увидеть, что ее бегство открыто, помчалась на Невильскую улицу. Подъехав к дому, она выскочила из автомобиля и с силой дернула ручку звонка. Все та же неопрятная маленькая служанка открыла ей дверь и сказав, что господина нет дома, предложила войти и подождать; по ее словам, господин должен скоро вернуться, так как он вышел только для того, чтобы отправить телеграмму; Зара вошла и стала подыматься по лестнице. Кому Мимо посылал телеграмму? Может быть, ей? Да, конечно, ей. Кому же еще Мимо может посылать телеграмму?
В комнате было холодно; огонь в камине погас, и единственным источником света была свеча, которую маленькая служанка зажгла и поставила на стол. После роскоши и величия покоев, из которых явилась Зара, комната Мимо поразила ее своим убожеством. Бедный Мимо! Для него непременно надо будет что-нибудь сделать. Комната по-прежнему была безукоризненно опрятна. С мольберта из сияющей золоченой рамы на нее смотрел «Апаш», дожидаясь, когда она возьмет его с собой, а на другом мольберте стоял «Лондонский туман», который значительно подвинулся вперед. Видимо, Мимо работал до самого последнего момента, потому что краски на палитре были еще совсем свежи, и это обстоятельство указывало на то, что его что-то заставило поспешно выйти. Но что? Что случилось? Вдруг он получил какие-нибудь тревожные вести? И жуткое чувство закралось в сердце Зары.
Дешевые часы пробили семь. Где же мог быть Мимо? Минуты казались Заре вечностью. Всевозможные предположения приходили ей в голову, и она с трудом успокаивала себя. Наконец часы пробили половину восьмого. Зара больше не могла ждать ни минуты, к тому же она рассудила, что Мимо мог послать телеграмму на Парк-лейн, так как знал, что она приезжает в город. Выйдя на улицу, Зара снова села в такси и за двадцать минут до восьми была уже дома.
Горничная Генриетта очень тревожилась: Зара не дала ей никаких приказаний насчет того, какой туалет для нее приготовить. В конце концов Генриетта на свой риск приготовила то, что считала лучшим, но так как беспокойство все-таки не покидало ее, она каждую минуту выбегала на лестницу и, свесившись с перил, прислушивалась к каждому звуку. Тристрам, уже совершенно одетый, выйдя из своей комнаты, застал ее в этом положении и спросил, что она тут делает.
— Я жду миледи, ваша светлость. Она еще не возвратилась, и я боюсь, что миледи опаздывает, — ответила Генриетта.
Тристрам почувствовал, что его сердце остановилось. Как, миледи еще не возвратилась?!
И тут же увидел внизу лестницы Зару, которая поспешно шла наверх. Он тотчас же пошел к ней навстречу, а Генриетта удалилась в свою комнату.
— Где вы были? — без обиняков спросил Тристрам, бледный, с суровым лицом. Он был слишком взбешен, чтобы позволить Заре пройти в молчании; при этом он заметил, что щеки ее горят от нервного возбуждения и она задыхается от быстрой ходьбы.
