сложены в улыбке. Кожа лоскутами висела на сморщенных щеках, из лба тянулся отросток, походивший на щупальце осьминога. Густые волосы падали на худенькие плечи.
— Ты живой? — спросил ребенок. Голосок был тоненьким, слабым.
Седьмой не ответил. Он напряг руки, чтобы попытаться вытащить гвозди из деревянной перекладины, но боль, расползающаяся от ран, казалась невыносимой.
Ребёнок чуть склонил голову, облизал губы.
— Так ты живой? — повторил он и вылез ямы. Его ножки походили на цыплячьи, живот ввалился, на груди можно было пересчитать все ребра. На шее вздувались вены, ритмично пульсируя. Правую ручку уродовал глубокий разрез, в котором копошились белёсые черви. Пальцы были настолько длинными, что касались земли.
Сердце Седьмого затанцевало ламбаду. На лбу выступили капельки пота. Он попробовал заговорить с тварью, походившей на младенца, но голосовые связки все еще не слушались.
— Ты не можешь говорить?
Седьмой кивнул.
Младенец улыбнулся, оголив ряд кривых, но острых зубов. Каждый его шаг поднимал клубы пыли.
— Он-не-может-говорить-он-не-может-говорить-он-не-может-говорить, — затараторили голоса из ямы.
Подойдя к кресту, ребенок провел пальцем по лодыжке Седьмого. Кожа младенца оказалась шершавой и неприятной на ощупь. К тому же — холодной, как лёд. По телу Седьмого побежали мурашки.
Черт! Он совершенно не понимал, где находится и что происходит. Его же ослепили! Но глаза видели отлично.
Тогда яма и младенец снятся ему?
Но прикосновение твари было таким реальным…
Младенец коснулся гвоздя, а потом резко выдернул его из плоти Седьмого. Из раны хлынула кровь. Она стекала по кресту, в лунном свете напоминая вязкое варенье, впитывалась в сухую безжизненную землю. Тварь высунула длинный, разрезанный надвое язык и принялась облизывать гвоздь.
От боли у Седьмого потекли слёзы, оставляя на измазанных в грязи щеках дорожки. Он мечтал умереть, потому что не заслужил таких страданий.
— Ты ненастоящий человек, — заявил младенец-урод, чмокая и облизываясь. — Твоя кровь порченная.
С этими словами он вскинул правую руку. Седьмой сжался, подумал, что сейчас монстр попытается проткнуть его, но младенец продолжал просто стоять. Потом на ладони с чавканьем открылся глаз. Зрачок на фоне красной радужной оболочки пугал белизной.
— Я могу освободить тебя, — прошептал ребёнок. — Но ты ненастоящий.
— Ненастоящий-ненастоящий-ненастоящий, — донеслось из ямы.
Седьмому было все равно. Он хотел лишь, чтобы боль прошла. Чтобы появилась возможность мало- мальски соображать, а не страдать.
Младенец припал к земле, а потом прыгнул на горизонтальную перекладину креста. Но он не спешил выдергивать гвозди. Он гладил плечи Седьмого, слизывал соленый пот. Язык монстра был таким же шершавым как и кожа, но при этом ещё и склизким.
— Ты точно хочешь, чтобы я освободил тебя?
Седьмой кивнул… и почувствовал, как гвозди с хрустом вылетели из кистей, как тело на миг потеряло опору, и как потом оно упало на песок. Мышцы дрожали от напряжения. В голове крутилась только одна мысль: надо убегать. Но вот навряд ли младенец отпустит его.
Что тогда делать?
Из ямы появилась еще детская головка. У этой тоже кожа была сморщенной, из лба тянулся отросток, но вместо носа зияла дыра.
— Кто твой хозяин? — Голос у головы оказался низким и властным.
— Ты тупой? Он же не может говорить! — возразила тварь, что выдернула гвозди. Она подошла к Седьмому, присела и принялась гладить ему спину, что-то нашептывая.
— У него должен быть хозяин.
— Думаешь?
— Знаю!
— А если нет?
— Тогда мы можем взять его себе. — Голова из ямы ощерилась. — Он ведь все равно уже не человек. Да он сдох вообще!
— Я не уверен, что человек умер, — сказала тварь и перестала гладить Седьмого.
— А Баораму как тогда пережил?
Седьмой напрягся. Что еще за Баорама? Он попробовал пошевелить пальцами, но не смог. Видимо, сухожилия перебиты. В любом случае без медицинской помощи он покойник. С кровью из ран уйдет тепло, остановится сердце.
— Может, человек все-таки живой? — спросил ребёнок у головы.
— Ты же сам сказал, что он ненастоящий!
— Ну да. Ненастоящий. Но ведь и не мертвый!
— Кидай его в яму!
— Кидай-кидай-кидай-кидай! — затараторили голоса.
— Нет! — возразила тварь. Схватила Седьмого за волосы и приподняла голову. — Посмотри на человека! У него глаза Кумакана! У него есть хозяин!
— Но люди прячутся в норах в Баорам! — возразила голова. — А этот человек не спрятался и оказался здесь! Он мертв.
Седьмой мысленно воскликнул. Удалось собрать кусочки паззла в картину. «В Баорам люди прячутся в норах». Твари говорят о Всплеске. Получается, что Кивир оставил его умирать в доме, а потом шарахнул Всплеск. И вот он неизвестно где. Неизвестно живой ли.
Вдруг глаза обожгло словно огнем. Как-будто бы взорвалась сверхновая. Тьма, окружавшая Седьмого, исчезла под напором огня из глаз. И он увидел. Увидел кресты, что раскидывались на многие-многие километры по серому песку. Увидел людей, чтобы были распяты. Видел каждый их изгиб тела, каждую царапину, каждую каплю пота, что скатывалась по груди. Сотни худеньких детей с глазами на ладонях впивались в кожу распятых, откусывали куски серо-алого мяса. Люди раскрывали рты в крике, но из грудей не вылетало ни звука.
И в тишине мир захлебывался от боли. Изредка появлявшийся из ниоткуда ветер поднимал столбы серого песка. Песчинки забивались в рты, в глаза, в уши распятых. И людям оставалось только надеяться, что страдания не будут долгими.
От волнения у Седьмого перехватило дыхание. Он наблюдал, как луна меняет цвет с пепельно-серого в алый. И готов был поклясться, что она живая. Луна, распухая в небе, ритмично пульсировала.
Седьмой не сразу понял, что кричал. Вопль, вырывавшийся из горла, был низким, но очень громким. И пока весь воздух не вышел из легких, Седьмой продолжал орать. Но образы всё равно не уходили. Мало того — их становилось больше, они давили на мозг. Вот на одном из крестов сломалась горизонтальная перекладина, не выдержав веса пятерых тварей, что пожирали распятого толстяка. Вот в небе словно из ниоткуда появились Крылатые.
— Я же говорил! — расслышал Седьмой голос ребенка, что гладил его. — У него есть хозяин. Он ненастоящий! Нам нельзя его забирать.
Низкий гул прокатился по утыканной крестами равнине. Седьмой повернул голову в сторону звука и разглядел вдали, почти на самой линии горизонта, пирамиду.
— У ненастоящего глаза Кумакана, — продолжал шептать ребёнок. — Он видит Кивира…
Огонь в глазах успокоился, но Седьмой все равно мог видеть на многие километры вперед. Тело била дрожь. Из глаз лились слезы. Зрение Седьмого как бы разделилось. Он видел свой крест, яму, двух тварей и тьму, которую не могла прогнать луна. Но с другой стороны он мог разглядеть песчинку на пирамиде, распятых.
