Часики тикают. Вот интересно, когда все кончится, часики так и будут еще какое-то время служить — тик-так-тик-так?
Эти часики у нас с тех пор, как мама переехала с родителями из Киева в Черновцы. Старинные еще часики.
И вот они приехали в город Черновцы, мама пошла учиться в женскую школу. Интересно, а где сейчас все мамины «девочки»? Я помню, недавно совсем мамины одноклассницы, выпускницы женской школы номер два, собрались у Берточки. У Берты Иосифовны. И меня попросили сфотографировать их компанию. И они так весело засуетились: «Девочки, девочки, садитесь поближе. Танечка, Ниночка, девчонки, ну смотрите же в объектив, ну перестаньте смеяться». Но никак не могли успокоиться, хохотали. И я их щелкнула пару раз. Веселых девчонок Ниночку, Бэллочку, Нэлечку, Асеньку, Танечку. В середку посадили Берту Иосифовну. Тонкая, благородная, высоколобая, сероглазая и печальная. А ее «девочки» получились немного хулиганистыми, лукавыми, смешливыми, чуть постаревшими подростками. Хорошая фотография. Хотя Берточка, глянув, поставила оценку:
— Девочки — красотки. А я с отрытым ртом и дура.
Ну нет. На самом деле она получилась самая красивая на этой фотографии. Лучистая. Утонченная. Аристократичная.
Все мамины одноклассницы боготворили Берточку. У нас дома хранится ее портрет в молодости. Как же она была хороша! Такой же изысканности, как молодая Ахматова, но еще красивее. Большие, ну просто огромные серые глаза. Тонкие черты лица. Фигура и походка балерины. Ее можно было любить просто за ее красоту, но как же она была мудра, великодушна, изобретательна, остра на язык. Берта за время своей работы в черновицкой школе № 2, сначала женской, потом общей, раздала детям целый ворох своих отутюженных носовых платков. Дети ужасно хотели ей нравиться и плакали навзрыд, когда не могли сформулировать мысль, хотя к ее урокам готовились все. Нет, ну фантастика ведь! Кто сейчас будет плакать, что не смог ответить на вопрос. Разве только маленький школьник первого класса и только потому, что мама накажет за плохую отметку. Словом, Берта была восхитительна. Однажды кто-то запустил чернильницу с задней парты — а ведь это была женская школа. Чернильница — это я хочу объяснить для моих детей, которые будут читать эту рукопись первыми, — это стеклянный или фаянсовый небольшой сосуд, куда наливались чернила. Туда окунали ручку с перышком и писали. Окунали и писали. И такая вот чернильница, перелетев класс, шваркнулась на стол Берты Иосифовны.
Класс на вдохе сделал:
— Иииииииииииииииих…
А Берта пожала плечом:
— Ну и что вы испугались? В ваших же чернильницах никогда нет чернил.
И стала продолжать урок. А я представила, что вдруг такое бы случилось в моей школе, например на уроке истории. Думаю, я бы ждала конца света не тут, в теплой постели под уютное сопение моих домашних, а где-нибудь уже мотала свой срок в колонии для несовершеннолетних за покушение на жизнь учительницы истории с тридцатисемилетним педагогическим стажем.
А в тогдашней маминой женской школе сохранились еще дореволюционные гимназические традиции: коричневые банты, обязательная форма — унылые платья с фартуками и монашеские белые воротнички — и ритуал обожания. А поскольку не обожать Берту было невозможно, то девчонки придумывали разные уловки, чтобы быть поближе к любимой учительнице. Правда, она была в таких случаях неотзывчива и холодна. Например, одна мамина одноклассница повадилась встречать ее на лестнице. Раз встретила, Берта сдержалась, второй раз — Берта промолчала, а в третий раз Берта в упор спросила ее:
— Петровская, что это за комиссию по встрече вы устраиваете?
— Ну… ну… Я хотела вас проводить… В класс…
— Мне не нужны путеводные звезды! — ответила Берта Иосифовна.
Девочка Петровская, не умевшая выразить свою симпатию к учителю каким-то другим образом, была достаточно умна и с чувством юмора, поэтому рассказала эту историю подругам. Благодаря чему этот факт и сохранился в истории.
С тех пор как на меня наорала редактор новостной программы, я все время думаю и не могу понять вот чего. Бывают в жизни случаи, когда провидение посылает тебе возможность сделать чудо. А ты делаешь все наоборот. И тогда силы небесные разводят руками, ну вот же дура…
Однажды Берта Иосифовна спешила домой с главного почтамта. Следуя традиции, она до последнего дня покупала, подписывала и отсылала своим друзьям, ученикам и родственникам праздничные почтовые карточки. Вот и в этот раз она вызвала такси, поехала на главпочтамт, с трудом поднялась по ступенькам, выстояла там в очереди — на почте всегда очереди, даже сейчас. И оттуда она поспешила домой, потому что к ней должен был приехать доктор Женя Бурсук, ее ученик, друг, ангел ее, словом, как раз из тех, кто может почувствовать и разглядеть, что ему предоставляется возможность сделать чудо… Хотя нет. Я думаю, из-за своей занятости он таких моментов не замечает, просто трудится, служит ангелом, и все.
Берта Иосифовна вышла из двери почтамта, уже сгорбленная, с палочкой, слабенькая, поковыляла к стоянке такси, подошла к стоявшей впереди машине… А там выстроились автомобили на любой вкус — сейчас частных такси — бери не хочу…
Когда мы через какое-то время примчались к ней, она, придерживая перебинтованную доктором Женей руку, рассказывала, мол, подошла, спросила, села с трудом, назвала адрес. А таксист — «морда — чистый депутат», заметила Берточка, возмутился, мол, слишком близко, да и недоволен был — старушка, пенсионерка, денег наверняка мало, словом, он нашу Берту погнал из такси. Сказал: вылазь! Именно так и сказал. И Берточка наша стала «вылазить», придерживаясь одной рукой за дверь машины, а второй опираясь на свою палку. «Морда-депутат» нетерпеливо перегнулся, потянулся и с силой захлопнул дверь. Вместе с Берточкиной рукой.
А как уже другой таксист, который стоял за «мордой-депутатом», помчался за бинтами в соседнюю аптеку, как он ее со свистом вез домой и не взял денег и тысячу раз произнес: «Прости, мать. Прости, мать. Прости нас, мать» — это Берта описала так, как она умела — в двух словах, но весело, с юмором. А вызвала она нас, чтобы найти этого Юрочку, таксиста, найти и с ним рассчитаться. Сказала: он такой, молоденький еще, ребенок, в очках и с добрым светлым лицом.
Мы, конечно, поехали на ту стоянку, Юрочку нашли, хотя ничего особенного в его уставшем лице я не заметила. Денег он опять не взял — сделал вид, что не помнил, кого и как он подвозил, сказал: да у меня столько таких… А «морду-депутата» мы не нашли тогда. И таксисты не знали, о ком мы.
И что ж получается теперь, что сегодня мироздание укокошит всех одинаково? Под одну гребенку?! И Юрочку-таксиста, и доктора Женю, и других хороших людей прямо в компании с «мордой-депутатом»? Что-то не складывается с логикой у этого Нострадамуса. И у Степашкиной.
Моей маме часто снился один и тот же сон: вот надо уезжать в эвакуацию, а как же книги? У нас дома много книг. И когда мы чистим их пылесосом и перебираем на предмет отдать случайные в библиотеку, случайных, как правило, не оказывается. Мама очень любит книги. В своих воспоминаниях, которые мы с детьми, с ее внуками, заставили написать ее к юбилею, она вспоминает:
Как же я все это понимаю! Радость обладания новой книжкой передалась мне по наследству.
Когда у меня день наполнен всякими не очень приятными делами — уборка, кухня, суета, холод или неприятности, — мысль, что на прикроватной тумбочке меня ждет новая, нечитаная книга, ласково греет мне душу. И, когда я вспоминаю о ней, о новой книжке, я радуюсь, как щенок, и чувствую неподдельное, ей-ей, взаправдашнее счастье. Мало кто из детей сейчас понимает эту радость. Недаром любимый нами
