— Иди, Марийка! — верещат Кононовы девчонки.
— Иди, вода тэпла!
— Иди, иди!
И хочется Марийке, и оторопь взяла, ноги приросли к бережку: в темной воде чудятся ей страшные черные червяки. Нет! Подошла к самой воде, кинула свой венок с берега, отлегло от сердца: хорошо упал венок и, видать, попал в струю, поплыл, поплыл под напряженным Марийкиным взглядом. Вот пошел по светлой дорожке от месяца, средь играющих белых и черных блюдец растревоженной воды, плывет, покачиваясь с боку на бок, — куда ж плывет венок?
Вдруг завизжали Кононовы девчонки, застыли, глядят мимо Марийки расширившимися в ужасе глазами. Обернулась Марийка — хочет закричать, а не может, онемело, перехватило в груди: к берегу, прыгая и приплясывая, надвигаются черти. На фоне еще не погасшего неба извиваются колченогие фигурки, машут скрюченными руками, огромные головы ощерились распяленными ртами, и глаза горят огнем. Марийка знает: никакой нечистой силы нет, то сельские мальчишки придумали такую страсть… Но тут вся мелюзга уже стреканула к селу, и Марийку тоже метнуло, как из пращи.
Летит, едва касаясь земли, позабыла все на свете, только ловит глазами размытое в темени, спасительное пятно хаты тетки Дуни… Округло заскользило, заскрипело под пятками — капуста, защелкало по ногам — картошка, и вдруг — высокая, мертвая, темная чаща перед глазами — конопли! Те самые конопли, в которые по ночам, разводя руками кисею тумана, поднимаются от реки русалки — набрать длинных, мягких, светлых стеблей на косы, а пойдет мимо запоздалый молодой косарь — заманить в конопли, заласкать, защекотать и унести в реку на веки вечные… Марийка и днем-то пойдет мимо конопель, глядь — сорвано и брошено беремечко. Значит, зря приходили русалки, рано рвать коноплю: не светла еще, не мягка для волос, сорвали и бросили… А тут ночь непроглядная — вдруг сидят уже в коноплях!
Зажмурила глаза — и как в омут головой, только обдали конопли теплым дыханием, терпким запахом, и вот уже врезалась в лопоухие шершавые листья, только поняла, что уже гарбузы пошли, что, значит, хата рядом, — зацепилась за плеть и, стреноженная, полетела плашмя на землю. «Ых, ых, ых, — запаленно ходит грудь, — ых, ых, ых!» Недалеко, за тыном, затрещала, забилась, как от конского табуна, кукуруза — Кононовы девчата пронеслись по своему огороду. Это подстегнуло Марийку, она вскочила и вихрем влетела в свой двор… И, обессиленная, ноги как из глины, голова как в огне, вошла в сенцы, там тоже немного отдышалась, открыла дверь в хату. Свет хлынул в глаза. Прислонилась к косяку, смутно видит: дядя Артем сидит за столом, тетя Дуня хлопочет у печи. Выпрямилась, вскрикнула тетя Дуня:
— Что с тобой, доню моя?! На тебе лица нет.
Стыдно Марийке признаться, какого страха натерпелась и как бежала от реки. А ведь столько ждала от светлого вечернего таинства… Потекли по щекам слезы. Тетя Дуня, почуяв неладное, готовая оборонить Марийку от какой бы то ни было обиды, строго подошла к ней, защищающе обняла, прижала к себе, наклонилась к самому личику:
— Скажи, доню, скажи…
И Марийка сказала — так, чтобы не слышал дядька Артем, как женщина женщине:
— Да… Не знаю, куда замуж пойду…
Тетя Дуня безобидно рассмеялась, выпрямилась облегченно, еще раз прижала к себе Марийку тяжелыми, узловатыми руками.
— Пойдем, доню, вечерять.
Артем Соколюк сидел за покрытым чистой льняной скатертью столом и занимался своим любимым делом.
…Каждый вечер, за редчайшим исключением, Марийка видит его за этим занятием, и ее всегда поражает не сгибаемое упорство дяди Артема, когда он, нацепив очки и надев на голову скобу с черными наушниками, сомкнув огромные, жженные огнем и железом ладони вокруг хрупкого стеклянного цилиндрика, с ушедшим от земной суеты лицом водит посредством штырька еле видимым металлическим волоском по просматривающемуся в цилиндре крохотному серому камешку. Марийка знала, что стеклянный цилиндрик с волоском и камешком — детекторный приемник, и ей, живущей в городе девочке, которой радио доступно, как вода из крана, тем не менее тоже передавалась атмосфера того чуда, к которому часами и неделями пробивался Артем Соколюк. Потому что там, в городе, из тарелки репродуктора радио источалось как бы в готовом виде. Здесь же радио добывалось из своего первозданного источника… А может, тут играл роль непререкаемый для Марийки авторитет Артема Соколюка: что бы он ни делал, что бы ни сказал — все имело значение и вес. Затаив дыхание и не шевелясь, Марийка тоже часами могла просиживать рядом с ним, тщась и надеясь: сейчас грянет чудо, разум восторжествует над слепыми силами природы!
И чудо — редко, правда, но потому и с большей потрясающей силой — обрушивалось на Артема Соколюка. Глаза его замирали в каком-то внезапном озарении, он срывал с носа очки, хватался за наушники, будто оберегая то сокровенное, что появилось в них, потом осторожно снимал, так же осторожно клал на стол — теперь и Марийка могла уловить исходящий от них шепоток, — дрожащими губами говорил ей:
— Беги за хлопцами!
Она вылетала из хаты, перескакивала через тын к дядьке Конону — тут же у конуры вскакивала собака, давясь на цепи и царапая лапами воздух. Дядька Конон возникал, окруженный дочерьми.
— Идите, идите, а то волна пропадет!
Испуг сходил с бледного, заморенного личика, вытянутого книзу узким клинышком бородки, со всего щуплого тельца дядьки Конона, облаченного в холщовую ткань. Неуловимым движением локотков он поддергивал болтающиеся на нем штаны, приосанивался.
— Э-э, волна!.. От я у кума був у Кииви, по радиво чув — службу правили… Сам чув, як…
У богомольного Конона одно на уме. Не дослушав известную всему селу историю, Марийка кидалась к остальным «хлопцам»: к соседу по другую сторону — дядьке Ивану и — через хату — к дядьке Денису- косолапому. Дядька Иван оказывался на улице с рвением, опережающим протестующий крик жинки, тетки Ганны, дядька Денис поспешал на клич, выжимая все возможное из своих загребающих землю ног. И вот они уже оба здесь, за столом, и донельзя взволнованный Артем Соколюк дает им попеременно наушники, в которых, слышно, вибрирует тончайшее женское сопрано, — может, из самой Москвы доносится голос певицы.
Марийка снует тут же, у стола, радуясь радостью взрослых. Тетка Дуня наблюдает за этой сценой, осуждающе качая головой.
— Дайте он дытыне послухать!
И тут все вспоминают про Марийку, извинительно суют ей наушники; она отстраняет их, потом все же надевает на головку — только чтобы не ставить дядю Артема в неудобное положение. И слушает, слушает далекие тихие голоса, пока не пропадает волна…
А за столом уже идет мудрая мужская беседа — о видах на урожай, о детях и, конечно, о германце, который в последнее время вообще у всех на языке. Темное дело с этим клятым германцем — Чехословакию подмял, в Польшу вошел, и оттуда, от границы, смутно потягивает опасным железным ветерком… Артем Соколюк насыпает мужчинам своего, славящегося на все село, табачку.
— Це прошлогодний, а этого году буде ще краще. Сегодня Марийка посынкувала, листья во, як лопухи.
Мужчины, смакуя, затягиваются.
— Да, гарный табачок! — Дядька Иван заволочно смотрит сквозь дым. — Гарный, гарный. — И добавляет: — Як у Дуни малосольные гурочки.
Удочка заброшена, намек прозрачен, но тетка Дуня и бровью не повела.
— Да-да! — соглашается дядька Денис с таким выражением на лице, будто уже откусил огурца после горькой стопочки.
Тетка Дуня — ноль внимания.
И тогда на приступ идет уже сам Артем Соколюк:
— Одарка, чуешь, что хлопцы говорят? — Глаза его ласково поблескивают.
