телеге увезет. А я ее, корову, как выпущу весной, так она хер до хера насерет.
Он наполнил свою кружку, долил Карлу.
— Слушай, как тебя, Каря, хер, язык сломаешь. Лександр Иваныч, что, брат твоей хозяйки? Хороший мужик, богатый. А ты бедный, я знаю, Таня твоя — училка. Лариска — тоже училка, с голой жопой ходит. А его баба, Дина, татарка, что ли? Ох, справедливая. Бывалоча, привезет «Примы», чаю, бутылку и спросит — ничего, мол, Слава, не надо? Книжка такая была, там девочка-татарка, Дина тоже, все жратву носила какому-то мужику. Тот в яме сидел. Хорошая книжка, где бы достать.
«Ого, — обрадовался Карл, — надо будет привезти».
— Ладно, Слава, спасибо, пойду я. Да, творог давай.
Славка с трудом встал, снял с подоконника литровую банку с творогом.
— Скажи хозяйке, творог — бесплатно. И молоко сегодня бесплатно. Это за бутылку.
— Да брось, Слава.
— Нет, я так не люблю. Все по-честному. Пойду тоже, жерздины вырублю, холод обещали, дом пеледить надо.
— Слушай, — вспомнил он, — я вот справлюсь, а вечером напьюсь. Так ты мне утром, как болеть буду, налей что-нибудь. Хоть одеколону. Только все не наливай — хозяйке оставь, пусть подушится.
Перед вечером Таня спросила:
— Сигареты у тебя с собой? Пойдем за сарай.
Вид у нее был загадочный. Она подобрала по пути два полешка, установила их в мягкой земле под малиной. Затянувшись, посмотрела на Карла с некоторым сомнением, выдохнула:
— Слушай:
Карл помолчал и поцеловал ее.
— Это лучшее твое стихотворение.
— Правда? — обрадовалась Таня.
Славка оказался прав. Холодно стало, северо-восточный ветер гнал с Волги волну против течения, низкие бежали облака, потом бег замедлили, обступили небо, пошел дождь. Была середина сентября, деревья были нетронуты, на березах изредка проступали желтые пятна, а ивы и вовсе голубели окисью хрома. Было не больше пяти градусов, в бабье лето не верилось, казалось, солнца нет в природе, не будет, по крайней мере, до зимы.
О рыбалке нечего было и думать — рыба забилась в ямы на фарватере, захлопнула рот и замерла, касаясь плавниками дна. А если бы и клевала, — никакой якорь не удержит на середине реки. Хозяйством заниматься тоже неуютно, да и дел-то — вывезти на кучу ботву с огорода, ободрать пленку с парника, поправить забор — два столба прогнили у земли, а так — ничего, сухие, на дрова пойдут. Срубить сосну, на столбы желательно сырую, тяжело таскать только. Может, с того берега, это когда утихнет, в лодке привезти, а от причала — на тележке, по тропинке. Разберемся. Времени полно, а дел — дня на два, не торопясь, как говорит Ян Яныч. Дров бы еще про запас, но это в охотку. А сейчас — в лес. Грибов было мало, ходили с Таней, за полтора часа едва по полкорзины набрали. Может, с дождями…
Пришлось надеть неудобную плащ-накидку — подарок полковника, главное в ней — капюшон. Дождь дождем, но лосиная вошь сейчас, в сентябре, уж больно активна. Квадратная букашка, крабик на хилых крылышках, планирует с деревьев, мягко падает на мокрую шею и ползет вверх, освобождаясь по пути от ненужных уже крыльев. Долго потом вытаскиваешь из-под корней волос мягкую эту дрянь, с омерзением бросаешь на землю, на пол у печки.
Полы плаща намокают в высокой траве, зато колени — сухие, и можно спокойно, хоть и неуклюже, пробираться меж тонких берез.
Летние подберезовики со светлыми шляпками, на тонких волокнистых ножках, были нехороши: самые крепкие на вид разваливались в руках, не стоит и наклоняться. Но уже попадались осенние — мраморные, скользкие, и совсем светлые, с маленькой круглой шляпкой, и длинными, хоть и достаточно толстыми ножками, серыми, слегка розоватыми, как будто разрисованными мягким карандашом. Радовал внезапно черный, матовый, с толстой ножкой. Этот стоил подосиновика.
В Катькином лесу, в березняке, нечего пока делать, слишком сухо пока, нужно пойти в бор, на ту сторону ручья. Для этого надо пройти луг с высокой травой, а это обидно, праздные триста метров, только время тратить.
«Куда ты все несешься? — услышал он Танин голос. — Выдохни, оглянись, ты же дома…»
«И жить торопится, и чувствовать спешит…» Что там еще… «Что за кони мне достались привередливые» — нет, это не отсюда.
Странно, Магроли полюбил Леоновича до колик, до вывернутых колен. Полуволжанин, полушляхтич, и — луганский очкарик. Впрочем, ничего странного нет:
В бору лежали сыроежки, как яблоки — красные, зеленые, желтые. Чернели останки моховиков. Кое- где дозревала запоздалая брусника, и — вот уж действительно странно, — полуоблетевшие кустики черники сплошь синели чуть примятыми уже, но вполне живыми ягодами. Из черники вытягивался, голубел, гонобобель, или пьяника. В Карелии, говорит Ян Яныч, его называют «ссыка». Мочегонное, наверно.
— Ого, подосиновик. Старый, правда, и не оранжевый, а малиновый, но ничего, чистый, на сушку пойдет. Кто-то прошел — разрезанный масленок. И еще — пенек от толстой ножки. Кто бы это мог быть? — в деревне никого нет. Славка с Васькой сюда не ходят, да и заготавливают они все больше волнушки да дуплянки.
— Березовый — это баловство, — говорит Славка, — дачный гриб, говно.
— Кто-то из Дома рыбака. Все равно, какой бы ни был грибник, а пропустит, иди следом, и найдешь обязательно.
