общепринятом смысле. Было в нас что-то возвышенное, мы были как четыре красивых коня, купающиеся в ручье. Каждый был занят только собственной чистотой.
Отправить? Не отправлять?
Я.
Хорошо, что я подождал, — урожай этой ночи кажется более весомым…
Мы с отцом в районе Мамила в Иерусалиме, идём по направлению к бетонной стене, которая была там до 1967 года. Во сне она всё еще стоит, но через неё, как видно, уже можно пройти в Старый город. Впрочем, я не об этом. Мы с отцом очень сложным, извилистым путём поднимаемся к итальянской больнице, и там он говорит, что нам пора прощаться. Это расставание кажется совершенно обыденным. То ли он болен и собирается зайти в больницу, то ли просто хочет идти дальше, — я не знаю, но нас обоих вдруг охватывает тяжёлое чувство. Отец уходит и вдруг, будто вспомнив что-то важное, возвращается, ещё издали протягивая мне руку жестом, полным любви и нежности.
Я спешу к нему, хватаю его за руку и хочу удержать его ещё минутку, но он выдёргивает руку и говорит извиняющимся тоном: «Посмотри, что наделала твоя авторучка», — и высасывает из пальца кровь. Я, раскаиваясь в том, что причинил ему боль, начинаю бормотать извинения, но он уже далеко…
Странно мне было (нет, «странно» — не то слово)…
Меня взволновала встреча с отцом во сне. Я очень давно его не видел. Его походка, лицо и то, как он стоял передо мной, выдавали смущение и растерянность…
ЗДРАВСТВУЙ, ДОРОГАЯ АННА!
Мы никогда не встречались, но я чувствую, что могу обратиться к тебе, как к старой знакомой.
Когда я начал переписываться с Мирьям, она спросила с улыбкой, докатились ли уже до меня «слухи о ней», и просила пообещать, что я буду слушать только то, что она сама о себе расскажет. Чтобы ничто между нами не превратилось в сплетню.
Она казалась мне тогда такой наивной и домашней (она такая, я знаю, — и такая тоже), что мысль о связанных с ней «слухах» позабавила меня.
Но сейчас кое-что произошло. Вчера после обеда, когда я опустил в школьный почтовый ящик очередное письмо, мне пришлось кого-то подвезти оттуда. «Пришлось», потому что я хотел побыть один после этого письма, но я не мог отказать: это была маленькая энергичная и очень решительная дамочка, которая работает в твоей школе, и с которой я немного знаком (наши дети ходят в один садик). Мы ехали, застревая, как обычно, в пробках, а ей, почему-то, очень хотелось поговорить. У меня возникло странное чувство, будто она нарочно направляет беседу в определённое русло, — я даже не понял, как это получилось, но она упомянула Мирьям и Амоса, и тут, разумеется, всплыло и твоё имя и вся эта история…
Если быть точным — мне стало известно, что «о вас говорил весь Иерусалим», и что «был большой скандал» (эти слова сопровождались многозначительными жестами и взглядами). Я также узнал, что некоторые родители и кое-кто из министерства образования требовали увольнения Мирьям из школы из-за этого «безобразия», и что, только благодаря гневному протесту учеников и других родителей, её оставили на работе.
Представь себе моё состояние. Я едва мог вести машину. Ведь я же ничего об этом не знал! За полгода переписки Мирьям ничего мне не рассказала. Может быть, она боялась, что я не пойму. Или, что я вдруг начну её бояться(?)
Дорогая Анна, когда я был маленьким, и мама или папа начинали «закипать», я поступал так: я замыкался внутри себя и рассказывал себе сказку. Всегда одну и ту же. О существе по имени Лучик, которого я (и только я!) умел создавать, поворачивая циферблат своих часиков к солнцу (или к другому источнику света). И он возникал в виде круглого пятнышка света, пляшущего на стене. Снаружи бушевала буря, а я тайно водил Лучика по стенам, гулял с ним поверх их искажённых лиц и даже по их телам и лбам, вкрапляя в них точки света. И всё это время я разговаривал с ним про себя красивыми, значительными словами, которые вызывали во мне душевный подъём, возвышая над их змеиными укусами.
Вчера он вернулся ко мне. В некий светлый миг он возник, чтобы меня спасти. Я скользил вместе с ним по потолку машины, по платью моей попутчицы, по её глупому лицу. Она говорила, а я, сконцентрировавшись усилием воли, рассказывал Лучику о тебе, Анна, — как ты жила с Амосом и любила его всем сердцем, и он тебя любил. «Как можно не любить Анну!» — не раз говорила Мирьям. Лучик вёл себя как Посланец света. Мы лет двадцать с ним не встречались, я успел много раз сменить часы, но он остался таким же, как был. Я рассказал ему, что в какую-то минуту (если можно измерять такое минутами!) случилось так, что твой Амос и твоя Мирьям полюбили друг друга.
Может быть, это случилось тогда, когда Мирьям поехала в Париж, чтобы спасти того Иегошуа, который был ей очень дорог. Ты знаешь, что она иногда любит чувствовать себя героиней-спасительницей, а там она обнаружила, что он вовсе не нуждается в спасении, что он пустился во все тяжкие… Наверное, это слегка выбило её из седла, и тогда Амос, по твоему велению, поехал, чтобы вернуть её домой.
А может, это случилось, когда ты встретила голландского офицера из войск ООН, который брал книги в библиотеке британского консульства, и полгода жила с ним в домике рядом с монастырём Кармезан (видишь — я в курсе!), а Амос оставался один в доме в Иерусалиме?
Но я предпочитаю думать, что это произошло в самую обыденную минуту — минуту «овощной лавки», — когда она была с вами в вашем доме, как всегда. Например, вы собираетесь ужинать. Ты готовишь клубнику в сметане, а они вместе режут салат, и Мирьям рассказывает, что произошло в её классе или восторженно говорит о том, как падает свет на листья тополя. …Или просто замерла на мгновение, погрузившись в себя. А Амос посмотрел на неё и почувствовал, как у него расширяется и тает сердце.
…Когда моя пассажирка вышла из машины, я был весь в поту. Так велико было усилие оставаться только с Лучиком.
«Треугольник — довольно устойчивая фигура, — сказала как-то Мирьям, — достаточная и даже обогащающая. При условии, что все его стороны знают, что они — стороны треугольника», — добавила она.
Анна, мне нужна твоя помощь. Я не представляю, как это было на самом деле. Вы жили вместе, втроём, или Амос жил попеременно то с ней, то с тобой? Что тебе известно, а что — нет? Когда тебе рассказали, и что ты при этом почувствовала? Испытывала ли ты хоть немного ревность к своей лучшей подруге?
Мирьям сказала, что, если я не буду верить в возможность существования такой «поэтической геометрии» (это название я тоже придумал), то никогда не почувствую всего того, что я способен чувствовать. Она не имела в виду что-то конкретное; её просто возмутило что-то, сказанное мной по поводу «нормальной закономерности» в отношениях между мужчинами и женщинами.
Теперь я вижу, как много я должен объяснять, растолковывать и переводить даже такому близкому человеку, как ты, чтобы ты правильно поняла то, о чём мы с Мирьям говорили.
Однажды она даже бросила мне в лицо — ты её знаешь, от неё иногда искры летят — что я смелый только на словах, а в жизни — трус. И что храбрость это — поступать по велению своей души.
А Амос — очень смелый человек, самый смелый и честный из всех, кого она знает.
Прошёл уже целый день и половина ночи с тех пор, как я всё узнал. Много кофе утекло с тех пор… И всё же, я должен знать — что ты чувствовала на самом деле? Ты же видела, как это зарождается у тебя на глазах в двух самых любимых тобой людях. Как быть с обидой? И как можно продолжать любить их обоих, не умирая сто раз на дню от боли и ревности? Я знаю, что ответила бы мне Мирьям, — что наоборот: при всей неизбежной боли ты полюбила их ещё сильнее.
Но возможно ли это?
Возможно! (Поверь, поверь, поверь!)
Не знаю, рассказывала ли она тебе, но у нас с ней заключён маленький, но непростой договор: за каждое слово, которому она меня научит, я должен отказаться от одного слова в моём языке. Понимаешь, она хочет рассказать мне историю, и эти слова — для неё. Она говорит, что мне необходимо услышать эту историю, историю полного проникновения в другого человека. Как ты думаешь, Анна, — это возможно? Я
