работе — я слишком запустил там всё — а ты шептала мне что-то в самое ухо, но так близко, что я ничего не слышал. Ты нежно лизнула меня, и мы оба возбудились. Мой головастик воспрял и забил хвостом, и твоё море было готово забурлить ему навстречу. Я подумал, что это будет неплохо, давно уже мне не случалось «воспрянуть» два раза подряд, не выходя, интересно, получится ли. Твоё тело подалось ко мне, я перебрал пальцами твои позвонки, лизнул твою солоноватую шею, и подумал, что слово «плоть» звучит немного по-мясницки, но когда я произношу про себя «плоть Мирьям», это слово окутывается лёгкой вуалью нежности и красоты. Я сказал про себя: «Её плоть, тело, бёдра», — и почему-то вспомнил Майю, и эта мысль заставила меня сжаться, и весь густой сок втянулся обратно в позвоночник, голова тяжело опустилась, и я сказал: «Нет, ничего не получится», — а ты сказала: «Только не выходи, это неважно, ты только не выходи сейчас», — и я сердито спросил: «Хорошо, но как долго?» — А ты пробормотала как во сне: «Пока не станет страшно».
Я подумал, что это не страшно, а просто неприятно, нужно слушаться тела, и если оно хочет выйти — выпустить и не издеваться над ним. Есть, очевидно, некий биологический смысл в этой нашей потребности или инстинкте, и твоя настойчивость вызвала во мне беспокойство и тупую враждебность по отношению к тебе, я слышал, как ты глубоко и сосредоточенно дышишь мне в ухо, и вспомнил, что мы с тобой придумали, когда однажды — один единственный раз — гуляли вместе, целых три дня мы провели вдвоём: мы придумали, что ухо похоже на археологический остаток амфитеатра и, возможно, именно поэтому их так строили.
«Ну, и сколько ещё времени ты собираешься так лежать?» — проворчал я и пояснил, что, поскольку я всего лишь существо из плоти и крови, мне нужно иногда справлять нужду, а ты прижалась ко мне и сказала: «Делай в меня». Минутку подумав об этом (поверь, я даже попытался насладиться толикой пошлости, прозвучавшей в твоём предложении), я спросил, не опасно ли это для твоего здоровья, и ты пробормотала, что это я опасен для твоего здоровья, «но только, пожалуйста, не выходи, чего ты так боишься? — спросила ты сонным голосом. — Я же прошу, не лететь вместе в Огненную Землю, а только не разъединять тела». «Но для чего? — рассердился я, — Я и так чувствую себя достаточно привязанным к тебе, кажется, в моей голове едва ли найдётся место не связанное с тобой. Ты проникаешь в мои детские воспоминания, чтобы встретиться со мной там, ты говоришь из меня, твои слова гнездятся во мне и выбрасывают моих птенцов», — и я начал распалять в себе злость, чтобы подняться на локтях и высвободиться, но ты сильно притянула меня к себе: «Тебя раздражает, что я проникаю в твои мысли?» — и я сказал: «Нет, это было чудесно — ночная встреча на улице и то, что благодаря тебе я начал мечтать, и твой дневник, который я пишу, и твой голос, который я худо-бедно научился извлекать из себя, — чудесно, замечательно, но сейчас я хочу выйти, очень хочу», — ты выслушала с улыбкой и сказала: «Не выходи».
В отчаянии я спросил, почему, и ты ответила: «Чтобы хоть раз остаться вместе так долго, как только сможем». Я взревел, что любые две собаки могут оказаться в подобной ситуации, а ты вскрикнула: «Только не сейчас! Не выходи!» «А если я вдруг выйду?» «Не выходи!» «А если?» «Послушай, — сказала ты, — мне тоже нужно справить нужду». «Так справляй» — сказал я. «Я не могу, мне стыдно». «Так что ты предлагаешь?» «А ты — что?» «Знаешь, давай уснём и во сне напрудим в постель, как дети…»
Ты засмеялась, потому что я однажды рассказал тебе (или только подумал), как, уже будучи взрослым, пытался помочиться в постель и не смог, а ты, конечно, поняла, над чем я смеюсь, и я обрадовался, что ты знаешь всё, все мои мысли до мельчайших деталей, — это вдруг доставило мне удовольствие, а ведь ещё минуту назад это меня раздражало. Ничего не понимаю! С тобой я перестаю себя понимать. Ты сказала, что слишком приближаясь к тебе, я от тебя бегу. Берегись меня там, в самом близком месте — я могу лягнуть, доверяй только моему вероломству, и это тебя защитит. А ты, будто не слыша меня, сказала, что даже испачкавшись таким образом, мы останемся чисты, и я позволил твоей витиеватой торжественности ввести себя в заблуждение (ты иногда выражаешься высокопарно, будто живёшь в пятидесятых годах), и я глупо ответил, что ты способна меня очистить, а ты взволнованно спросила: «Ты действительно считаешь, что я могу очистить тебя?» Твоя левая щека покраснела, и я сказал, что если кто и может, то только ты. Ты зажмурилась, будто это было для тебя невыносимо, и я услышал твои мысли — ощутил, как сжимается вокруг меня твоя плоть, и понял, что ты снова загадываешь желание. Но я ошибся — это была клятва, оказывается я умею читать ещё не все знаки твоего тела. Ты сказала, что поклялась себе, и я спросил, в чём, но тут же сам и догадался — твоя клятва беспрепятственно перешла из твоего тела в меня. Ты попросила сказать, и я сказал, что ты поклялась отдаться мне столько раз, сколько раз я брал женщину без любви, и ты ответила: «Угадал», — то есть, ты ничего не ответила, но я ощутил, как твои веки там внизу прильнули ко мне, и тут же я снова почувствовал себя в западне и что ты не даёшь мне дышать — ты обволакиваешь и удерживаешь меня совершенно невыносимым образом. Да будет тебе известно, что у меня может начаться приступ клаустрофобии в чужом теле, смыкающемся вокруг меня. И ты, обхватив меня, сказала: «Только не выходи! Мне нужно знать, что происходит, когда люди остаются соединёнными таким образом, и я хочу, чтобы это было у меня с тобой». А я ответил: «Я скажу тебе, что произойдёт — мы будем вместе гнить в моче и дерьме, пока совсем не сгниём, и с нами произойдёт что-то непредсказуемое — какая-нибудь мутация…»
«Вот на это-то я и надеюсь! — сказала ты, — Что-то происходит с двумя телами, соединёнными вместе, что противоречит естественному импульсу, отталкивающему их друг от друга в конце концов». «Но что может произойти?!» — в отчаянии воскликнул я. Твоя назойливость начинала действовать мне на нервы, я чувствовал себя ребёнком, которого заставляют поцеловать тётю. «Объясни мне, наконец, что может произойти кроме того, что ещё полчаса — и мы опротивеем друг другу навсегда?» И ты ответила: «Может быть, нам откроется что-то, чего людям не дано понять. Может быть, нам удастся разгадать тайну, после которой мы не захотим расставаться?»
«Но доколе?!» — закричал я, и ты сказала, будто самой себе: «Пока не встанут дыбом все волосы на теле от страха — не от смущения или неудобства, — я говорю о невыносимом страхе, о совершенном слиянии и разрушении всех границ, о полной обнажённости, к которой, как мне казалось, ты так стремишься» — ты говорила будто не со мной, бормотала про себя с необъяснимым упорством, как в бреду, и не думала, слышу ли я тебя, понимаю ли, — ты часто погружаешься в себя, и я чувствую тогда, что я для тебя — только средство, Мирьям, ты берёшь от меня искру, чтобы зажечь себя к жизни, и для тебя это настоящая война не на жизнь, а на смерть.
«Мне не нравятся подобные игры», — повторил я, и голос мой был жалок, как голос обиженного ребёнка. «Это не игра! — быстро ответила ты. — Я с тобой не играю. Это очень серьёзно, — ты взяла в руки моё лицо и сказала, — посмотри мне прямо в глаза!» Я отшатнулся, ведь я ещё не успел предупредить тебя, что при таких опасных для меня взглядах я ощущаю своё лицо, как сочетание тысяч мелких мышц, и тогда просто невозможно удержать их от дикой дрожи — это же чудо, что все мышцы, клетки, кости и нервы ухитряются оставаться соединёнными вместе в одной сущности (о некоторых вещах мне нельзя даже думать!). Сколько тысяч мышц должны постоянно действовать только для того, чтобы удерживать губы в обычном состоянии, не говоря уж о силе, необходимой для непрерывного замыкания слёзной железы! Как хочется просто расслабиться и перетечь в тебя, чтобы стать тобой до конца. «Ты пугаешь меня, сказал я, — ты хочешь поглотить меня, чтобы я исчез в тебе. И кроме того, я ужасно голоден». «Поешь винограда, сказала ты, — это даст тебе силы и глюкозу».
Ты протянула руку к миске с виноградом, стоящей возле кровати, и сунула ягоду мне в рот, сказав при этом: «Это не виноград, а виноградина». И от этого слова по мне прокатилась тёплая волна, и виноградный сок капнул тебе на щеку, повиснув в уголке рта. Я слизнул каплю, отдал тебе половинку ягоды изо рта в рот и провёл языком по твоим прелестным губам. «Любовь моя, побудь со мной», — прошептала ты, и это снова наполнило меня, я вдруг снова воспрял, и мы долго извивались, соединившись, дольше, чем когда- либо, бесконечно долго. Помню, как ты умопомрачительным движением подняла свои белые стройные ноги, сомкнув их в воздухе, и я положил их на своё правое плечо, прислонившись к ним головой, и подумал «музыка», и мы оба вместе представили, будто я играю на белой виолончели. И это «вместе», ещё более глубокое в момент соития, воспламенило нас. Запах моего пота стал резким, как сейчас, когда я пишу тебе, а тело липким и горячим. Губы жгло, кожа неистово горела, и мы кончили одновременно. Мы не старались доставить удовольствие друг другу, чего я обычно хочу достичь, но наслаждение было таким сильным, что я вынужден был сразу же подумать о чём-то другом, как иногда я читаю твоё письмо, полуприкрыв глаза. Я
