сильно беспокоиться... На чужбине он остался совсем один, без присмотра. Дорогой мой Селим-бей! Раз уж мы старые друзья... Ради Аллаха, присмотрите за ним. Станьте ему отцом, старшим братом. Если заметите, что он сбивается с пути, черкните мне пару строк, не более... Мое сердце будет спокойно, когда придет время уезжать.
Сначала я не мог понять причин отцовской придирчивости и внезапной смены привычек. Но когда после еды подали кофе, один его жест привлек мое внимание, и многое, чего я раньше не замечал, вдруг стало явным. Отец боялся разлить кофе, поэтому опирался правой рукой, в которой была чашка, на левую. Чтобы сделать глоток, он склонялся всем телом и с усилием тянулся к чашке головой и губами. На тонкой шее при этом проступали напряженные вены. В тот момент я понял, что мой отец был уже стариком, на которого не следовало обижаться. Хотя он прилагал все усилия, чтобы держаться прямо и гордо. Особенно странным мне показалось выражение, которое отец использовал, беседуя с Селим-беем обо мне: «На чужбине ребенок остался совсем один, без присмотра». Отец почему-то сердился на слово «чужбина», которым злоупотребляли старые женщины, и всякий раз говорил: «Разве может существовать чужбина внутри родной страны? Я не потерплю такой неучтивости!»
Я успел привыкнуть к одиночеству, поэтому после еды вышел в сад и стал прогуливаться по дорожке перед домом.
От нее ответвлялись тоненькие тропинки, уводившие в разные уголки сада. Свернув на одну из них, я пошел к колодцу с ветряной мельницей, который стоял посреди огорода. Из деревянных желобов лилась вода, гак что по бокам образовались маленькие топи.
Я шел, стараясь не наступить на одну из них в темноте, как вдруг услышал собачий лай со стороны и приготовился повернуть обратно. В ту же минуту послышался женский голос:
— Sopa, Flora, sopa... Skase pulimu[38], — и собака замолчала.
Среди деревьев по ту сторону показалась женская фигура. Пройдя несколько шагов, она поставила на землю что-то похожее на корзину и поймала за поводок белую собак)', которая бегала вокруг подола ее юбки. Вновь подняв свою ношу, женщина приблизилась ко мне. Лунный свет лился со стороны незасеянного поля и освещал ее ноги, корзинку и собаку, а верхняя часть тела скрывалась в тени ветвей.
Тем не менее я без труда узнал младшую сестру Селим-бея.
Полагая, что в доме взяли за правило не разговаривать со мной, я отступил назад, к полю. Девушка посчитала, что я испугался собаки, и сказала:
— Не бойтесь, она не укусит.
В самом деле, гордость неуместна в молодости! Сначала Селим-бей, а теперь и эта молодая женщина пытается взять меня под свою опеку. Все было против меня. Глупо горячась, я возразил:
— Госпожа, я хотел уступить вам дорогу, с чего бы мне бояться собаки?
Чтобы доказать свои слова, я протянул к ней руку. Но животное вдруг рассердилось, зарычало и укусило меня. К счастью, Флора была обычной домашней собакой, которую держали для забавы, поэтому больше шумела, чем причиняла вред. Тем не менее манжета рубашки оказалась разорвана, а ладонь под мизинцем начала кровоточить.
— Все в порядке, ничего серьезного, — сказал я, радуясь тому, что смог доказать свою смелость, пусть даже ценой укуса. Молодая женщина разволновалась и настаивала, чтобы я показал рану. Но я спрятал руку за спину.
В наше время укус собаки считался незначительным событием. Если у собаки не наблюдалось явных признаков бешенства, вроде непонятной агрессии или капающей изо рта слюны, рану просто перевязывали чистой тряпкой и забывали об этом.
Мы не хотели рассказывать домашним о том, что случилось. Поэтому мы просто дошли до колодца и промыли рану водой, которая оставалась в просмоленном желобе, а затем перевязали руку моим платком, разорвав его надвое.
Делая перевязку, девушка то ругала Флору по-гречески, то обращалась ко мне.
Она поведала мне, зачем пришла в сад с корзинкой. Оказывается, в одном из уголков на нескольких лозах раньше времени созрел особый виноград без косточек. Она решила нарвать его, чтобы угостить мою мать, и взяла с собой Флору. В какой-то момент девушка словно бы решила протянуть одну из гроздей мне, но передумала. В самом деле, угощать виноградом из собственных рук гостя-мужчину у колодца, в ночной темноте — это было слишком.
По-турецки она говорила гораздо лучше сестры. Может быть, даже лучше, чем ее старший брат Селим-бей...
Я сказал ей об этом и спросил, почему той ночью в церкви она не решилась заговорить по- турецки.
— Я не хотела, чтобы вы знали, кто я такая, — объяснила она. — В ту ночь мы с сестрой были гостьями вашего квартала. Девушки отвели меня в церковь... На Крите мы постоянно куда-то ходили. Но здесь так нельзя.
После небольшого колебания девушка добавила:
— Вы скажете матери, что видели меня в ту ночь в церкви и решили, что я гречанка?
Ее страх можно было понять. Я поспешил заверить, испытывая даже некоторое удовлетворение:
— Разве я ребенок? Зачем я буду делать то, что вам неприятно?
— Спасибо...
Чтобы заставить ее поверить мне, я был готов пожертвовать обещанием и выдать Стематулу, которая в обмен на страшную клятву поведала мне большой секрет.
— На самом деле я знал, кто вы такая. Но никому не говорил, можете быть уверены.
— Вам Стематула сказала?..
— Да... Не сердитесь на нее за это.
— Сердиться я не стану.
— И не говорите, что я ее выдал...
— Если хотите... пусть будет так... Но Стематула очень дурная девушка.
Она погрустнела. Наверное, в ее душу закралось подозрение, что Стематула разболтала мне и другой секрет. Ведь я пришел в церковь по ее прихоти. Но тема была слишком щекотливой, чтобы задавать вопросы.
Моя мать прямо-таки влюбилась в сестер Склаваки. Весь вечер в экипаже, потом дома, а затем и на следующее утро, лежа в постели, она без умолку говорила о них с таким воодушевлением, какого я у нее никогда не замечал.
Старшая сестра оказалась вдовой. Более двадцати лет назад она вышла замуж за молодого человека из благородной семьи, но меньше чем через год ее муж пал жертвой греческих бандитов в ходе какого-то нападения. Несчастная женщина с тех пор носила траур.
Но молодым неведома жалость, поэтому я изрек со свойственной возрасту жестокостью:
— Смотри-ка, это прямо вторая тетушка Варвара. Впрочем, ее можно считать более удачливой. Ведь она на пару шагов ближе подошла к цели.
Мать не почувствовала иронии.
— Нет, сынок, — отвечала она. — Тетушка Варвара по крайней мере не делила с ним постель... Сестре Склаваки намного тяжелее...
— Все так, но он умер достойно, получил искупление. Путь Аллах поможет живым...
Бедняжка вздыхала и соглашалась:
— Ты прав, сынок.
Похоже, сестры Селим-бея рассказали матери о себе все. Однако в истории младшей сестры обнаружились некоторые темные пятна.
Когда семейство Склаваки переехало в Милас, Фофо было всего шестнадцать лет, и ее сразу же выдали замуж за купца из Измира (на самом деле ее звали Афифе, но для домашних она была просто Фофо. Моей матери имя сильно не нравилось).
Тем не менее молодая женщина больше шести месяцев в году проводила в Миласе.
Неестественность ситуации насторожила даже мою мать.
— Стоит упомянуть имя ее мужа, у девушки сразу портится настроение. Она немедленно переводит
