дома или когда меня сослали в Милас. Между тем в школе я не только не тосковал, но даже не чувствовал неловкости, присущей новичкам. Точно так же я ничего не ощутил, когда спускался с горы в измятом костюме, кургузом после купания и просушки, в грязных башмаках и с веточкой черешни за ухом.
Два старика остановились в моем доме на несколько дней, и что-то во мне сломалось, потрясая глубины сознания. Я был похож на зуб, который не доставляет беспокойства, пока цел, но начинает болеть по любой ничтожной причине, как только в нем образуется дырка. Следовало найти ее и выявить причины ее появления. Позже я много размышлял об этом, но, как я уже говорил, до сих пор ничего не понимаю.
С каждым днем болезнь наваливалась на меня все сильнее. Ничто меня не интересовало. Церковный квартал теперь казался мне грязным и убогим, а ведь я раньше так любил его. Из окружающих только тетушке Варваре удавалось хоть как-то заинтересовать меня, да и то потому, что, глядя на нее, я вспоминал мать.
Когда я смотрел на ограду, покрашенную и починенную отцом, на те места, где он садился отдыхать, когда мы шли по улице, меня охватывала непонятная тоска и безнадежность.
Следить за собой я перестал совершенно. Раньше я тщательно заботился о внешнем виде, но теперь мои волосы отросли и спутались, штанины брюк запылились и запачкались, красивые галстуки уныло висели поверх грязных рубашек с оторванными пуговицами.
Заколоть манжету английской булавкой казалось проще, чем попросить тетушку Варвару пришить пуговицу. Когда у меня развязывались шнурки, я наблюдал, как они болтаются при ходьбе, и с удовольствием расширял дыру в ботинке пальцем ноги, как это делают бродяги. Моя работа, бумаги в конторе и счета выглядели похоже. Нищета и несобранность развлекали и притягивали меня.
Теперь, встретив на улице бродягу в пиджаке, который из-за отсутствия пуговиц был подвязан веревкой, и в дырявых штанах, я объяснял такую степень аскетичности не крайней бедностью, а совсем иначе.
Каймакам первым обратил внимание на то, как я изменился.
— Сынок, ради Аллаха, скажи, что с тобой происходит? — спросил он и, не получив ответа, прищурившись продолжил: — Надеюсь, ты не влюбился по уши в какую-нибудь девушку из квартала. А если так, вовсе незачем заболевать... За три-пять локтей ситца любая из них... Впрочем, чем это я тебе голову забиваю.
Теперь меня больше тянуло в поля, чем на городские улицы. В Миласе началась осень, и удушливая жара то и дело перемежалась дождями. С разрешения главного инженера я отправлялся в длинные прогулки к Кюллюку и Бодруму, часто ночуя в палатках дорожных рабочих.
Одним из симптомов болезни стала любовь к полям, стремление быть поближе к животным и одновременно подальше от людей. Главным моим наставником в этом деле следует считать беднягу Меджнуна[39], который построил гнездо для птиц на своей голове. А вместе с ним и других прославленных поэтов: Ферхада, Керема и Камбера [40]. Их недуг принял форму девичьего лика, заставляя влюбленных разбить свой саз[41] и бежать в пустыни и горы...
Но у меня была другая причина для страданий: отец с матерью, а точнее, то один, то другая. Интересно, покинула бы меня болезнь, если бы я в тот момент воссоединился с ними? Думаю, нет. Пробыв совсем недолго рядом с ее кроватью, его ножами для прививки деревьев и банками с краской, я, скорее всего, убежал бы вновь в поля и на расстоянии упивался своей тоской.
Интерес каймакама к литературе выражался не только в заучивании и повторении старинных бейтов. Любил он и новые книги, поэтому обязательно заказывал их из Стамбула, как только весть о появлении новинок достигала его ушей. При этом скупость, а точнее, бедность каймакама доходила до крайности: он никак не мог купить себе новый галстук, хотя старый от длительной носки больше напоминал веревку.
Этот человек считал, что обязан научить меня мыслить, и усердно предлагал некоторые новые книги. А с другой стороны, настаивал, чтобы я занимался каллиграфией и заучивал старые стихи. Поначалу он с особой настойчивостью предлагал мне переводной роман «Рафаэль», повторяя: «Значительное произведение. Газета «Икдам» организовала конкурс и отдала его на перевод трем разным писателям. Читай эту книгу как учебник, заодно узнаешь новые слова».
В нашем доме никто не читал книг, да и не было ничего, кроме Мухаммедие[42] и дивана Фузули[43], поэтому тяги к чтению у меня не возникло. Стоило мне открыть каймакамовского «Рафаэля», как с улицы доносился голос какой-нибудь девушки или я вспоминал о неотложном деле, заламывал уголок страницы и откладывал книгу в сторону.
Однажды, отдыхая в палатке дорожных рабочих близ Бодрума, я обнаружил «Рафаэля» в своей сумке. Лишь Аллах знает, как там оказалась книга, но на этот раз, несмотря на полное безразличие, которое сковывало тело и мысли, я не смог от нее оторваться. Герой романа, насколько я помню, бродил по горам Савойи совсем один, ночевал близ заброшенных водопадов, в ветхом помещении бывшей водяной мельницы и читал книги при свете огарка свечи, совсем как я. К тому же он влюбился в женщину, больную чахоткой. А однажды, когда они плыли в лодке, привязал ее руку к своей и решил броситься в озеро.
Судя по всему, этому роману суждено было стать книгой моей болезни. Познакомься я с ним чуть раньше, я нашел бы в нем причину своей печали. Подобно моралистам-простофилям, которые склонны винить книги во всех трагедиях, тогда как реальной причиной несчастья является сама жизнь.
Бедняга каймакам, стиснув зубы, так умолял меня хоть разок прочесть «Рафаэля», что теперь я чуть ли не заучивал книгу наизусть. Днем — сидя в дуплах деревьев или гротах, а ночью — у палатки, в свете фонарей, вокруг которых вились тучи крылатых насекомых.
Но однажды, гуляя по горам, подобно герою романа, я упал и сломал ногу. Так закончился первый период моей болезни.
XII
Несчастный случай произошел, когда я перепрыгивал с одного валуна на другой, перебираясь через русло речонки. Лицо и руки оказались расцарапаны, ныло правое плечо и левая нога. Но ссадины на лице беспокоили меня гораздо больше, чем боль в онемевшей ноге. Они могли оставить след. Я промыл раны водой, отломил сухую ветку и, опираясь на нее, спустился к палаткам у подножия горы.
Бригадир из Харпута сделал мне первую перевязку. К кровотбчащим ссадинам он приложил табак, а потом решил, что моей ноге не повредит массаж его собственного изобретения. Один из рабочих взял меня за талию, а бригадир несколько раз с силой дернул за ногу. Таким образом, вывих, если он имелся, должен был исчезнуть, а кости вновь встать на свои места.
Растянувшись на постели в палатке, я пребывал в полной уверенности, что завтра проснусь абсолютно здоровым. Но ближе к полуночи у меня начался жар, а нога до самого колена опухла. К счастью, в тот день в Миласе находились два врача, которые приехали, чтобы провести медицинский осмотр солдат. Один из них оказался хирургом.
Выяснилось, что у меня серьезный перелом и требуется лежать двадцать дней не двигаясь. Каймакам рвал и метал, ругая меня, а еще больше бригадира, который в ту ночь сделал мне массаж. Хотя бедняга проявлял участие и провел у моего изголовья целый час, он то и дело восклицал:
— Так тебе и надо... Видит Аллах, я даже рад. Ты сам напросился на неприятности. Тебе что, здесь все опостылело? Совсем с ума сошел! Говорят же, дурная голова ногам покоя не дает! В точности как в пословице. Вот останешься хромым и будешь ходить на костылях... Но и бригадир хорош, сущий медведь, обязательно отвешу ему пару оплеух, когда увижу. Так и знай... Я уверен, не было никакого перелома, когда ты упал. Это он повис на твоей ноге и сломал. Но так тебе и надо, если ты, такой образованный, начитанный, разрешил лечить себя этому медведю...
В больнице мне перебинтовали ногу, а затем Селим-бей помог отнести меня на носилках в экипаж, а сам сел напротив.
Вскоре я заметил, что мы едем в незнакомом направлении, и сказал:
