бед, меня ничто не интересует.
По тому, как она обеими руками держалась за спинку кровати, становилось ясно: она собирается сразу уйти. Но я стал жаловаться на свою ногу, и она изменила решение. Медленно подойдя к окну, Афифе села в кресло, в котором обычно сидела ее сестра.
Несчастный случай, произошедший со мной, еще не потерял для нее актуальности. С неподдельным интересом она слушала подробности моего падения в горах, как я провел первую ночь в палатке и как доверил свое лечение бригадиру. Однако через некоторое время ее взгляд стал рассеянным, а движения вялыми.
Казалось, ее лицо худеет чуть ли не на глазах, на лбу и в уголках губ обозначились морщинки, а вокруг глаз появились темные круги. В завитке ее кудрей я разглядел седину. Я был готов поверить, что волосы седеют у меня на глазах, но физически это невозможно.
Иногда Афифе вздрагивала, словно пробуждаясь ото сна, и выпрямлялась, после чего повторяла мои последние слова или задавала вопрос, пытаясь таким образом убедить меня, что все слышала.
Наконец она поняла, что больше не может бороться с возрастающей рассеянностью, встала и, поблескивая глазами, как и в момент появления, начала перебирать книги на комоде.
Когда она попросила дать ей какой-нибудь роман, я предложил «Рафаэля» и немедленно пожалел об этом. Протягивая ей книгу, я одновременно как будто пытался забрать ее назад. К счастью, «Рафаэль» Афифе не приглянулся. Может быть, роман показался ей слишком толстым, а возможно, ей не понравились засаленные страницы. Вместо него она взяла небольшую книгу в красном переплете, название которой я сейчас не помню, и вышла из комнаты.
Дни проходили один за другим. Семейный конфликт, должно быть, тайно продолжался. Но в атмосфере дома не осталось ни малейшего признака или намека на него. Дурные новости с Крита волновали Селим-бея в первую очередь. Доктор комментировал новости, вступал в полемику и клеймил правительство с особым волнением, которое присуще людям, лично в проблем)' не вовлеченным и в истории никак не замешанным. Старшая сестра с тем же энтузиазмом монополиста хлопотала по хозяйству, готовясь к зиме.
Повязав голову черной тряпкой на манер греческой крестьянки и подоткнув подол юбки, она сновала из дома в сад и обратно. Из-за долгого пребывания на солнце ее руки и ноги покраснели. Она отдавала приказания прочистить печные трубы, заготавливала виноградные листья и мариновала маслины, руководила сбором последних ягод, подвязывала рябиновые грозди, выкладывала для просушки домашнюю лапшу, толченые помидоры и какой-то виноградный мармелад мусталивра, похожий на наш суджук с грецким орехом.
Служанка Мина, которая в ходе семейного совета пользовалась теми же привилегиями, что и полноправный член семьи, и свободно выражала свое мнение, не обращая внимания на предостерегающие окрики Селим-бея «sopa», теперь вновь вернулась на позиции прислуги, с которой не очень-то считаются.
Что касается Афифе, за несколько дней она почти пришла в себя. Разразившаяся буря оставила на ее лице только легкий след удивления, словно она долго качалась на волнах бушующего моря, а потом, выйдя на берег, начала спотыкаться. Но это удивление никак не проходило.
Еще давно я заметил, что маленькие дети питают странную слабость к тем, кто на два-три года постарше. Они впадают в необычайный восторг и гораздо легче признают авторитет старших детей, чем взрослых.
Младшая сестра производила на меня похожее впечатление. С первого дня, когда нас пригласили в гости, я относился к ней с гораздо большим пиететом[48], чем требовалось, и так сильно смущался при разговоре, что даже путал слова.
Наконец серьезность и степенность, доставшиеся ей от Селим-бея и старшей сестры, казались мне таинственными признаками взрослого человека и совершенно обескураживали.
Недавно возмужавший юноша боится, что им будут пренебрегать, что он покажет себя смешным перед лицом красивой, статной женщины. Этот страх, подобный болезни, возможно, тоже сыграл свою роль. Я и представить себе не мог, что между мной и Афифе может завязаться дружба (такая же, как между мной и Селим-беем, старшей сестрой и каймакамом). Когда нам приходилось долгое время оставаться наедине, я, как ученик, который имеет возможность запросто поговорить с директором во время специальной школьной экскурсии, боялся не найти нужных слов и выставить себя дураком.
Ей тоже было непросто выбрать правильную манеру поведения, общаясь с необычным существом, которое не похоже ни на ребенка, ни на взрослого человека. Наверное, именно каждый раз, когда она приходила, едва спросив о моей больной ноге, Афифе бралась за спинку кровати с таким видом, будто тотчас уйдет. Впрочем, хотя мы не пытались найти тему для беседы, всякий раз, будто самопроизвольно, завязывался разговор. Афифе начинала прохаживаться по комнате, а затем садилась в кресло своей сестры. Иногда она покидала мою комнату, когда за окнами становилось совсем темно и уже горели лампы, тогда как в момент ее прихода яркое солнце заставляло придвигать кресло ближе к углу.
Книги, которые каймакам приносил мне, а я предлагал Афифе, были классической темой наших бесед. Их вкус и аромат никогда не приедался, как не мог наскучить шербет [49] из осенних фруктов, приготовленный старшей сестрой, который она хранила в большом эмалированном горшке.
В наше время критика еще не вошла в моду. Мы принимали прочитанные «сказки» в их первозданном виде, лишь пересказывая друг другу полюбившиеся отрывки.
Своей говорливостью Афифе отличалась и от брата, и от сестры. Начиная разговор, она легко находила слова и могла долго рассуждать о любом случайном вопросе, перескакивая с одного на другое. Не знаю, как бы я относился к подобным словам, если бы услышал их от кого-то еще. Вероятно, нашел бы довольно примитивными, ведь мой образовательный уровень и умение рассуждать так или иначе превосходили ее способности. Но, как я уже говорил, возраст, статус замужней женщины с ребенком и, в некоторой степени, неспешные манеры, характерные для членов семьи Склаваки, заставили меня изначально признать ее авторитет, поэтому каждое произнесенное ею слово я встречал с восторгом. В силу привычки я перестал бояться молчания, которое порой возникало. Афифе, как и ее сестра, в минуты безделья доставала из кармана какое-то кружево и начинала его плести.
Как-то раз я спросил, что это будет.
— Да ничего, просто воротник, — спокойно ответила она.
— Для вас?
— Нет, для малыша... Отправлю в Измир.
В ее голосе и движениях не произошло никаких перемен, но я весь покраснел, считая, что допустил бестактность.
Когда Афифе замолкала, повернув голову к солнцу и склонившись над кружевом, я открывал книгу и принимался за чтение. Но вскоре мой взгляд начинал скользить между строк, а глаза с готовностью отрывались от книги при малейшем ее движении.
Именно так было удобнее всего разглядывать ее лицо. Стоило взглянуть на нее в профиль, и ее красота принимала совсем друтие очертания. Из окна горизонтально падал свет, оттеняя щеку и одновременно ясно и чисто очерчивая линию лба, в верхней части которого пробивались легкие, как птичий пух, волоски. Тонкий прямой греческий нос с узкими крыльями казался прозрачным, так что можно было различить все косточки.
Мораль ребенка не так прочна, как принято считать. В такие минуты мои мысли об Афифе совершенно не вписывались в систему злополучных принципов Селим-бея ни по форме, ни по нравственному обличью.
Ход моих рассуждений всегда был приблизительно таким: Афифе замужняя женщина, у нее есть ребе: нок. По всей вероятности, он не спустился с неба в плетеной корзине. А значит, не стоило сравнивать Афифе с образом смиренной Девы Марии в обрамлении свечей, который висел на стене у тетушки Варвары.
Кто знает, сколько раз за четыре года замужества в час заката она оставалась один на один с мужем. И что происходило между ними...
Должно быть, в такие минуты свет точно так же вычерчивал линии ее профиля, плавно струясь по
