лицу и поблескивая масляной позолотой. А крылья ее носа были такими же прозрачными. Края полуопущенных ресниц излучали то же сияние, в уголках рубиново-красных губ и на краешке верхних зубов лежали еще два ярких блика...
Тогда я был уверен, что столкнулся с одной из непостижимых загадок мироздания. Ведь как мог Рыфкы-бей прожить хотя бы один вечер вдали от этой молодой женщины?
Впрочем, Рыфкы-бей с его черными усами на немецкий манер и кудрями, расчесанными на прямой пробор (так он выглядел на фотографии в ее комнате), очень скоро пропадал, и мы с Афифе оставались наедине.
Но однажды вечером Афифе внезапно вздрогнула, словно прогоняя невидимого жучка, гуляющего по лицу, и подняла глаза. Я был застигнут врасплох и так смутился, что больше никогда не смел так внимательно ее разглядывать.
Каймакам по-прежнему через день приходил проведать меня и всякий раз впадал в необычайный восторг, когда заставал Афифе у моей кровати.
Однажды он не смог сдержаться:
— Я восхищаюсь культурой этих выходцев с Крита. Как хорошо, что хотя бы в кругу семьи они смогли избавиться от этого ужасного обычая, который запрещает женщинам находиться в обществе мужчин. Посмотри, как вы хорошо смотритесь, словно брат и сестра! Глаз радуется, и душа поет, Аллах свидетель... Если человек весь день видит только усы и бороды, его тошнить начинает...
Афифе тоже симпатизировала каймакаму. Стоило ей увидеть старика, как ее лицо принимало детское выражение, она начинала без умолку болтать и все время смеялась, что бы он ни сказал. Порой бедняга читал нам бейты Фузули, пытаясь передать всю скорбь, заключенную в стихах, и вдруг замечал ее смеющееся лицо.
— Доченька, чему тут смеяться? — кричал он в притворной ярости.
Как-то раз он пересказывал эпизод какого-то романа, в котором умирающая героиня обращается к своему возлюбленному с последними словами. Бедолага так увлекся, что у него на глазах выступили слезы и он проговаривал все слова голосом девушки из романа. Афифе, сидящая у него за спиной, не смогла сдержать приступ смеха, на что каймакам очень обиделся и, ядовито усмехаясь, произнес:
— Слава Аллаху, что мы удостоены высшей привилегии вызывать улыбку на лицах этих Склаваки. Обычно они такие серьезные, словно собрались совершать намаз. К тому же господин братец снисходит до нас не чаще раза в месяц или в год. Да и то, когда решает улыбнуться, только краешек губ приподнимает.
Бедная младшая сестра была совсем не виновата. Она смеялась над абсурдностью ситуации, когда маленький бородатый старичок, изображая больную девушку, разговаривает ее голосом и плачет, как она.
Впрочем, каймакаму очень нравилось смешить Афифе, и иногда он даже начинал паясничать, только чтобы она засмеялась.
Периодические визиты каймакама не только не отдаляли нас друг от друга, а, напротив, сближали. Во-первых, стоило ему появиться, наше настроение тут же менялось, из разговора исчезало ощущение неловкости. Во-вторых, мы без труда следовали тропинкам, которые он прокладывал в ходе беседы, и говорили о том, что никогда бы не стали обсуждать наедине. К тому же в такие часы превосходство младшей сестры надо мной стиралось. На какое-то время мы становились ровесниками и друзьями.
Наконец смех совершенно преображал Афифе. Можно сказать, что старик-каймакам помог мне понять, какой недостаток у этой молодой и красивой женщины. Я чувствовал в ней некоторый изъян, но не мог понять, что же это такое.
Иногда каймакаму хотелось задеть младшую сестру за живое, и он позволял себе другие проделки. В основном мы обсуждали книги. Рассказывая о любовных приключениях неких мужчины и женщины серьезным, скорбным голосом, каймакам порой пускался в неприличные подробности и даже домысливал сюжет.
Когда Афифе слушала все это, улыбка на ее губах увядала, лицо бледнело, она склонялась над работой, если держала ее в руках, или же отворачивалась в сторону, покусывая нижнюю губу. Я тоже конфузился, делал вид, что наклоняю голову, но в то же время краем глаза наблюдал за ней, испытывая странное удовольствие от страданий бедняжки. Какое-то время игра продолжалась, а затем каймакам, тараща глаза, с поддельным удивлением восклицал:
— Чего вы только улыбаетесь, почему не смеетесь?.. Что за серьезность такая?.. А! Я понял, прости, доченька, прости. Запамятовал, что среди нас женщины, и, наверное, начал вдаваться в излишние подробности... Не взыщите, я уже старик, иногда забываю, где нахожусь.
Однажды каймакам набросился на меня. Да так, что я на несколько дней потерял сон.
Моя нога уже почти не болела. Но Селим-бея беспокоила одна косточка, которая иногда ныла, стоило нажать на нее пальцем.
— Почему эта боль не проходит, должна была уже пройти, — говорил он.
По этой причине он не разрешал мне вернуться в свой дом в церковном квартале. Тем временем я начал сильно тяготиться своим положением, особенно когда понял, что занимаю комнату Афифе.
Как-то раз я пожаловался на это каймакаму, но он покачал головой и подмигнул мне:
— Ах ты, проказник. Припозднился, спешишь к девушкам из церковного квартала, не правда ли?.. — Затем, обращаясь к Афифе, продолжил: — Госпожа моя, не узнает кто, но дом тетушки Варвары — точно дворец султана. Со всех сторон щебечут девушки... Молодой господин собрал вокруг себя полдюжины барышень всех размеров и цветов и, да простит меня Аллах за такие слова, предается пороку. Из-за прядей его темно-русых волос и шелковых галстуков может даже произойти убийство... Девушки рвут на себе волосы от любви и терпят побои от матерей, когда дело всплывает на поверхность. Скажешь, неправда? Тогда опровергни! Ты удивлен, откуда я все это знаю... Я же каймакам! Каймакам, а не пугало огородное... У меня на глазах могут разорить государственную казну, а я и не замечу. Но проделки бабника я замечаю сразу. Разве я лгу? Конечно, ты припозднился, теперь беги на сломанной ноге за своей Риной, или как ее там зовут, а ее мамаша узнает и тоже сломает дочери ногу. Будете шатаясь ходить в Турунчлук на прогулки при луне, оба хромые. Давай оправдывайся, а я расскажу еще о парочке твоих грехов.
Я не мог не только оправдываться, но даже пальцем пошевелить. Силы меня покинули. На мою голову низвергался поток воды. Это могло произойти при ком угодно, но только не при Афифе!..
К счастью, она тоже сочла слова каймакама совершенно неуместными. Нахмурив брови, она произнесла:
— Не может быть, это клевета. Мурат-бей не такой... К тому же он еще ребенок...
XIV
Наконец, когда однажды Селим-бей надавил на больную косточку моей ноги, я, сжав зубы, сказал, что ничего не чувствую. В тот же день после обеда я вернулся к себе, в церковный квартал.
По подсчетам тетушки Варвары, которые она производила, учитывая каждую пятницу и загибая пальцы на руках, я пробыл в гостях двадцать восемь дней. Увидев меня в экипаже, старая дева завопила тонким голоском, как обманутая возлюбленная:
— Уходи, не желаю тебя более... Иди, откуда пришел!..
Впрочем, она не позволила мне идти самостоятельно и, как невеста в книге каймакама «Сын воина», под руки повела меня по ступеням.
Бедная тетушка стремилась показать, что прекрасно знает, как ухаживать за больными, и поэтому никак не хотела верить в мое выздоровление, насильно пытаясь уложить меня в постель.
В церковном квартале будто случился небольшой праздник. Все соседи, а в первую очередь староста и главный священник, пришли меня проведать.
Мои подруги прогуливались по дому в праздничных платьях и подавали мне знаки из прихожей, пока я разговаривал со старшими. На какое-то мгновение мелькнуло остроносое личико Рины и тут же пропало.
