хорошее настроение. Но вскоре мое неестественное воодушевление стало страшить ее. Увидев, как я поутру спускаюсь с лестницы, перепрыгивая через ступеньку, старая дева завопила:
— Ты что делаешь? С ума сошел? Опять ногу сломаешь!
В ответ на эти гневные слова я обнял ее и подхватил на руки. А затем с неистовством и скоростью пчелы, о которой сказано выше, закружил ее по двору.
Тетушка сразу же забыла о моей ноге.
— О боже, ты надорвешься! — кричала она. Вскоре ее вопли изменились: — Голова кружится, оставь меня, или я сойду с ума.
Но что странно: мое возбуждение никак не было связано с мыслями об Афифе. Точно так же, как зуб перестает болеть по пути к зубному, приступы внезапно оставили меня. Я даже думал, что, если нам не удастся встретиться по какой-то исключительной причине, я и в этом случае ничего особенного не почувствую.
Но случился еще один порыв любви, который сложно объяснить логически: после обеда я оделся для прогулки и стал ждать, пока прекратится дождь.
Увидев, как Рина в старой черной накидке, наброшенной на голову, словно капюшон, бегом пересекает площадь, я без колебаний распахнул окно и позвал ее.
Не в силах сразу остановиться, она пробежала еще несколько шагов, а затем повернулась в мою сторону. Я звал ее, смеялся и жестами показывал, что собираюсь выпрыгнуть на улицу:
— Рина, иди скорее. Скорее... я хочу тебе кое-что сказать.
Хотя площадь была совершенно пуста, девушка инстинктивно огляделась и после небольшого колебания зашагала к двери.
А я уже поспешно спускался по лестнице. В теле чувствовалась такая легкость! Вполне возможно, что тетушка Варвара, занятая мытьем посуды на кухне, моих шагов не слышала.
Похоже, Рина проделала долгий путь. Хотя она покрыла голову накидкой, ее щеки были совершенно мокрыми. С сомнением глядя мне в глаза и не решаясь зайти внутрь, она спросила:
— Вы что-то хотели, Кемаль-бей?
Я лишь улыбался и молчал. Кивнув в сторону кухни и не считая нужным позаботиться о других мерах предосторожности, я поймал ее за руку и потащил в угол позади входной двери.
Похоже, Рина не поняла, что происходит. В мокрой одежде, с раскрасневшимся от бега лицом, она напоминала выпрыгнувшую из моря рыбку, которая трепещет и бьется, но не издает ни звука.
Я схватил бедняжку за запястья, завел ее руки в стороны, словно собираясь распять на кресте, и, прижимаясь грудью к ее груди, начал целовать ее щеки и глаза.
Поначалу Рина уворачивалась, извивалась в моих руках, слабо пытаясь бороться. Но это продлилось недолго. Вдруг я почувствовал, как она, глубоко вздохнув, прижалась своим острым носом к моему. Маленькая испуганная девочка, которая минуту назад дрожала как сумасшедшая, теперь притягивала меня к себе и впивалась в мои губы, как пиявка, демонстрируя опыт взрослой женщины, которой известны все тайны любви. Тетушке Варваре было достаточно открыть дверь, чтобы разразился большой скандал, если не во всем квартале, то уж в доме точно.
Не знаю, как долго все это продолжалось, но, когда я с трудом оторвал Рину от себя (для этого потребовалось потянуть ее за волосы и подбородок) и взглянул на нее с большего расстояния, моему взору предстало совершенно чужое лицо. Части тела, которыми она прижималась ко мне, расплылись и алели, как мокрые ожоги. Глаза, наполненные слезами, светились совсем другими цветами и, улыбаясь, смотрели на меня.
Я поймал ее за талию и поднял на руки, так же как с утра тетушку Варвару, сам не зная, чего добиваюсь. Может быть, я затевал лишь детскую игру, как и утром, когда кружил госпожу, а может быть, действительно, что-то дурное и серьезное... Но Рина расценила мое движение совершенно однозначно. В страхе, что я захочу отнести ее наверх, она извивалась, хватала руками все, что попадется, пыталась дотянуться до дверной ручки и умоляла:
— Я прошу вас, Кемаль-бей... Если не отпустите, я закричу... — Однако беспомощная девочка произнесла свою угрозу таким шепотом, что даже я с трудом ее услышал, хотя она почти прижималась губами к моему уху: — Прошу вас, Кемаль-бей... Ноги вам целовать буду... только отпустите...
Я смеялся, как жестокий ребенок, который мучает кошку, и целовал все части ее тела, до которых дотягивались мои губы. Я продолжал пугать ее, глазами указывая наверх.
— Прошу вас, Кемаль-бей... Увидят... скажут моей маме... она выпорет меня... Отпустите, я пойду...
Но вот что странно: бедняжка умоляла меня отпустить ее и одновременно легонько кусала меня за ухо, сама препятствуя освобождению.
— Я снова приду, Кемаль-бей... В другое время... когда дома никого нет... когда хотите...
Несчастная Рина!
Ни сейчас, ни когда-нибудь потом!..
Услышав звук шагов на кухне, я тихонько опустил ее и выпроводил на улицу через приоткрытую дверь, точно щенка после долгой трепки.
За исключением некоторых редких молодых людей, которые раньше времени познают женщин, для юноши в этом возрасте взять женщину на руки и целовать ее — самое сильное потрясение в жизни. Необходимо пройти период становления, с его фантазиями, сомнениями, смущением и тоской, и лишь потом, постепенно привыкнув, решиться на подобное. Даже в те дни, когда меня интересовала одна только Рина и я безумно желал ее, строя авантюрные планы, мне и в голову не приходило зайти так далеко.
Тем не менее я поднял девушку на руки и целовал ее с таким непринужденным спокойствием, словно это был кувшин с холодной водой, принесенный с улицы.
Более того, заурядное проявление похоти пришлось как раз на самый высоконравственный период в моей жизни, когда я, сгорая от большой любви, достиг чистоты духа и полностью отринул все жизненные удовольствия.
По-моему, этому есть лишь одно объяснение: теперь Рина была для меня не той, что год назад. И, может быть, я даже не считал ее женщиной.
Как и беспокойство за отца с матерью, мое чувство к ней постепенно остыло и стало словно глина. По правде говоря, я не мог не ощутить земного наслаждения, хотя бы на мгновение, когда взял Рину на руки.
Но это была всего лишь заключительная сцена, ловушка, в которую меня заманил восторг или, скорее, человеческая натура. Ведь, как я уже говорил, в тот момент я не чувствовал ничего особенного. Точно поднимал глиняный кувшин, да к тому же пустой.
Я провалился в тоннель, из которого нет возврата, и быстро приближался к самой сумрачной и опасной точке темноты, которая постепенно стирала из моей памяти не только отца, мать и Рину, но и все остальное, не оставляя мне ничего, кроме лица Афифе.
XVI
Пятничным визитом в дом Селим-бея дело не ограничилось. Все свое время я посвящал изобретению сложных причин и плетению интриг, в которых не было никакой необходимости, и раз в восемь-десять дней находил способ встретиться с Афифе.
Например, однажды за определенную плату мне прислали из Измира горшок для пальмы. Сорвав этикетку, я погрузил его в повозку и оставил у двери Селим-бея. Дескать, это мне друг подарил, а для моей комнаты горшок никак не подойдет.
Несмотря на «очень срочные дела», я отпустил экипаж, потому что меня насильно оставили отобедать. А несчастная старшая сестра упрекала меня за пренебрежение к ним.
Чтобы угодить Селим-бею, я подружился со многими бедняками, переселенцами с Крита. Я бегал по их делам в управу и суд, писал прошения и немного помогал деньгами. Доктор очень радовался, что я принимаю проблемы Крита так близко к сердцу. Иногда он говорил:
