способами, оно теперь подталкивало меня к роковой развязке. И этому суждено было произойти этой ночью.
Если бы я хоть немного увлекался спиритизмом и мистикой, то назвал бы предчувствием надежду, которая будоражила меня в течение двух дней. И особую роль уделил бы странному стечению обстоятельств, которое свело нас у повозок и швырнуло в темноту, предопределив таким образом финал.
Я не думал, что совершаю исключительный поступок, открыто беседуя с Афифе. Я не понимал, что остались считаные минуты до того момента, когда я
произнесу слова, казавшиеся когда-то невероятными.
Если бы я осознал все это, то сразу бы испугался, пошел на попятную, предотвратил бы естественный ход событий. Наивный, потерявший надежду и подавленный юноша, вроде меня, не смог осознанно, повинуясь заранее принятому решению признаться в любви так, как это сделал я. Ведь это самое тяжелое потрясение в жизни, и подтолкнуть к нему может лишь смятение, которое охватывает все ваше существо, заставляя дрожать и плакать.
Между тем я говорил с профессиональной убедительностью бабника почтенных лет, который возвел соблазнение женщин в ранг искусства. Мои манеры напоминали актерские, когда они изображают влюбленного беднягу. Как бы то ни было, такой зрелости я еще не достиг, и объяснить мои действия можно только тем, что я не понимал ситуации, считая все происходящее лишь игрой.
Я был спокоен как никогда. Мысли вырисовывались четко и ясно, как летние звезды. Можно сказать, от меня веяло невинным хладнокровием и уверенностью.
Именно оно обмануло нас с Афифе, хотя я уже балансировал на краю пропасти. Несмотря на ясность моих слов, ей и в голову не приходило, что она сама и есть тема наших рассуждений. А может быть, такая мысль мелькнула у нее в голове, но была со стыдом отвергнута. Афифе поднимала глаза и спрашивала у себя:
— Вероятно, я с ней знакома... А возможно, и нет... Незадолго до Ночи огня... Кто же это может быть?
Последний вопрос таил в себе наибольшую опасность. Я понимал, что мой ответ непоправимо изменит ситуацию, положив конец всему. Одной секунды прозрения хватило бы, чтобы взять себя в руки. Но меня охватило будничное веселье и спокойствие, с которым некоторые осужденные встают на табурет перед виселицей, как будто выходят на балкон, увитый цветами. Возможно, это одна из форм отчаяния.
— Вы, сестричка, вы!.. — воскликнул я.
Афифе вскрикнула и впилась в меня взглядом:
— Что вы сказали?
Вдруг она резко закрыла лицо платком, уголки которого все еще теребила и прижимала к вискам. Я до сих пор помню ее жест, хотя в тот момент совершенно растерялся. Она как будто хотела спрятать свое лицо от чужих глаз, разглядывавших ее в темноте.
В эту минуту я наконец осознал масштабы совершенной ошибки и все ее последствия. У меня сдали нервы.
Как ребенок, который подбрасывал к потолку старинную драгоценность, а теперь видел ее разбитой, я задрожал и заплакал от ужаса. Одновременно я протягивал к ней руки, молил ее о чем-то и лепетал дурацкие слова, которых уже не помню.
Но когда Афифе открыла лицо, я понял, что никакие мольбы не смогут убрать с него выражение сурового безразличия. Стоя прямо и неподвижно, она только отворачивалась, чтобы не смотреть мне в глаза. И похоже, сама не знала, как нам поступить и как выйти из этого ужасного положения.
Может быть, все сложилось бы иначе, если бы я остался верен выбранной манере. Однако из молодого элегантного мужчины, который еще недавно поражал спокойствием, Ясностью взгляда, глубоким голосом и гармонией взвешенных, загадочных жестов, я превратился в жалкого школьника, в растерянности ожидающего наказания.
Слезы стекали по моим губам и просачивались в рот. Голос то и дело срывался, худое тело и по- паучьи длинные руки и ноги дрожали, автоматически совершая какие-то движения.
Одним словом, я выглядел в высшей степени нелепо для любовной сцены, напоминая неуклюжего дурака, в которого иногда превращается человек под влиянием искренней печали. Крайняя степень унижения и тоски...
Афифе продолжала хранить молчание. Через некоторое время она решила уйти, почувствовав, что я не собираюсь прекращать свою болтовню. Впрочем, когда я бросился ей наперерез, она отступила на несколько шагов назад, видимо опасаясь, что я от ужаса и отчаяния совершу какой-нибудь неуместный поступок. Например, начну хватать ее за руки и обнимать ее колени.
— Оставьте меня, я хочу уйти, — отрезала она.
Ее голос прозвучал так спокойно и властно, что силы покинули меня. Но я по-прежнему преграждал ей путь.
— Ведь теперь вы меня не простите?
Ответа не последовало.
— Вы совершенно правы. Я совершил ужасный поступок. Но это все из-за вас.
Снова молчание.
— Да-да... Все из-за вас... Но разве я сказал вам хоть одно дурное слово, несмотря на все мучения? Я и сейчас не сделал этого, если бы вы не спросили.
— Теперь вы меня и на порог не пустите... Не правда ли?
— Наверное, расскажете брату и сестре.
— Мы ведь с вами больше не увидимся?
— Да какая разница? Все равно мне недолго осталось жить...
Хотя Афифе никак не реагировала на мои вопросы, я в отчаянии продолжал их задавать, как будто всякий раз получал самый страшный отказ.
Ступор первых минут миновал, я немного овладел собой. Нащупывая нить разговора, отклоняясь вправо и влево, я нашел слабую струнку у Афифе. А значит, вновь ступил на путь обмана. Потому что фраза «Мне недолго осталось жить», произнесенная с неестественной горькой улыбкой, пронзила Афифе как стрела. Не в силах сдержаться, она чуть ли не закричала:
— Что за слова? Сумасшедший ребенок...
«Сумасшедший ребенок»! Несмотря на неопытность, я почувствовал, как вслед за словами «сумасшедший ребенок» у меня внутри разливается сладкое ощущение. Ее слова прорвали завесу отчужденности между нами и вернули мне статус члена семьи, которого жалеют и о котором думают, несмотря на обиду.
Да, отныне я знал слабые стороны семейства Склаваки. Я продолжал, становясь все уверенней:
— Вы знаете лучше других, что я болен и несчастен... Помните, вы собирались уехать в Измир... В тот день я позорно рыдал у колодца... Если бы я тогда не услышал из ваших собственных уст, что это неправда, то убил бы себя... Я даже написал вам письмо...
Я вытер слезы, закрыл глаза и начал наизусть читать письмо, над которым корпел долгими ночами и которое до последней буквы врезалось в мою память. Я выдавал его за своеобразный документ, доказывающий правоту моих слов, но оно стало еще одним признанием в любви. Однако Афифе не понимала всей сути. В глубокой печали и удивлении она думала только о моей смерти.
Осознавая комичность декламации, я чувствовал, что голос и жесты убедительны и кажутся невинными. Но правда, которая заключалась в моих словах, вновь заставляла меня плакать, так что Афифе верила: мне грозит серьезная опасность.
Больной... Старшая сестра, младшая сестра и, вероятно, все остальные Склаваки могли сокрушить человека за малейшую провинность, если она не вписывалась в их правила этикета. Но стоило вам заболеть или получить рану — с той же минуты вы обретали в их глазах статус священного существа. Отныне вы могли эксплуатировать необычную слабость семейства как угодно. А вернее, насколько вам позволяла совесть.
Для высоконравственной Афифе я больше не был провинившимся ребенком, а только несчастным
