поднес его к лицу Афифе.
— Моя Фофо, твое лицо отливает перламутром. Как я страдал, как хотел дотронуться до этого подбородка, губ, до ямочки на твоей щеке. Спасибо тебе за то, что ты пришла ко мне этой ночью, Фофо... Ты прекрасней, чем прежде, моя Фофо...
«Ты прекрасней, чем прежде, Фофо!..»
Любой тридцатилетний мужчина, познавший, что такое красота, считает, что ни одна женщина в тридцать пять не способна выглядеть лучше, чем в двадцать лет. Тем более дочь Склаваки, которую бедность и страдания состарили раньше времени. В конце концов, слова «ты прекрасней, чем прежде, Фофо» могли быть просто комплиментом женщине, которой мне хотелось угодить. Долгое время я думал именно так.
Но теперь, когда мне перевалило за пятьдесят, я могу утверждать с беспристрастностью третейского судьи: в ту ночь Афифе — с ее усталой кожей, которая то розовела, то бледнела под тонким слоем румян, с более резкими и выразительными чертами лица, с дрожащими губами, с широким лбом и седыми прядями волос — была по-детски невинна. И уж точно привлекательнее, чем прежде. Она была настоящей женщиной...
Я подносил подсвечник к ее лицу, разглядывал ее вблизи и издалека. А она пыталась посмотреть на меня в ответ, но то и дело отводила взгляд, как будто огоньки свечей не давали ей этого сделать.
Вдруг она нервно задрожала, откинула голову, словно отринув все сомнения, и со смехом произнесла:
— Что уж теперь!.. Зачем мне стесняться тебя, Мурат? Разве мне есть чего стесняться? — И затем добавила: — Ведь я так люблю тебя...
Оглядываясь, она искала, с чем бы сопоставить глубину своего чувства, и, не найдя ничего, беспомощно развела руками...
Держать массивный бронзовый канделябр становилось все тяжелее. Я хотел поставить его на пол, но Афифе не позволила:
— Я подержу немного, а заодно посмотрю на тебя.
Ей не хватало сил, поэтому приходилось держать
подсвечник двумя руками. Размахивая им то влево, то вправо, словно факелом, Афифе заставляла пламя колебаться из стороны в сторону, со смехом подносила свечи к моему лицу и волосам, будто хотела их поджечь.
Прежняя Афифе, совсем еще ребенок, пугала своей серьезностью. Теперь она выросла, чтобы вновь поражать контрастом страдальческих глаз, глядящих из-под седеющей челки, увядающего цвета лица, похожего на осенний багровый лист, и детского безрассудства.
Наконец я понял, что она тоже устала. Забрав у нее подсвечник и поставив его на тумбочку, я вернулся на прежнее место. Мы сидели прижавшись друг к другу и переглядывались. Хотелось куда-то деть руки. Так обычно страдают люди, понимающие, что время пустых бесед истекло, пора поговорить всерьез, обсудить суть дела...
Только что мы смотрели друг на друга, как два ребенка, преисполненные дружеским лиричным волнением. Дурные мысли, страсти и вожделения были нам неведомы. Но беспощадные законы физиологии брали свое: теперь мы стали просто мужчиной и женщиной, а все остальное ничего не значило...
Волей природы в этом деле мужчине уготована доминирующая роль.
— Фофо, ты понимаешь, как опасно приходить в такой час к мужчине, который столько лет любил и вожделел тебя? — спросил я.
Это был не очень честный вопрос. Несколько часов я терзался сомнениями, подозревая, что обладал Афифе, пока она пребывала в бессознательном состоянии. На этот раз я хотел убедиться, что женщина пришла в мою комнату по своей воле, и услышать из ее собственных уст, что она готова отвечать за свои поступки.
Однако ответ Афифе оказался не таким, как я рассчитывал. Она крепко зажмурилась и несколько раз кивнула. Решение было окончательным, но она все равно скрестила руки на груди, втянула голову и дрожала, стуча зубами, как перед прыжком в воду...
Когда мои руки коснулись ее плеч, она открыла глаза и инстинктивно откинула голову назад. Прохладная кожа натянулась, как струна. Но стоило мне резким движением притянуть ее к себе, как ее бросило в жар, а вся напряженность исчезла.
Ее волосы внезапно расплелись и отгородили нас друг от друга, словно занавесь. Она отбросила их свободной рукой, тяжело дыша, но не теряя сознания. Время от времени Афифе отстранялась, чтобы лучше видеть меня, и поворачивала мое лицо к свету.
Потом она, слегка пошатываясь, подошла к прикроватному столику, облокотилась на него и по очереди затушила все свечи, оставив только одну.
Я лежал на кровати и внимательно следил за каждым ее движением, опасаясь нового кризиса. Афифе задумчиво подперла подбородок ладонями, огляделась, а затем достала маленькую сумочку из кармана манто и долго стояла перед зеркалом, подкрашивая лицо. Наконец она подошла к кровати и, не глядя мне в глаза, приникла к моей груди, словно опять замерзла, и замерла...
Нужно было что-то сказать.
— Зачем ты задула свечи, Фофо? — спросил я.
Ее голос прозвучал на удивление отчетливо и похотливо:
— Не хочу, чтобы все свечи догорели, они будут нужны до самого утра...
Немало ночей я провел с самыми разными женщинами. Я знавал великосветских куртизанок и дешевых кокоток, ветреных женщин, меняющих мужчин как перчатки, и женщин из высшего общества, готовых броситься в пучин)' авантюр, чтобы обрести настоящую любовь. Одним словом, на мою долю выпало бесчисленное множество приключений в компании приземленных, романтичных, больных и здоровых, нормальных и опустившихся женщин, готовых вверить себя случайному человеку ради удовольствия, роскоши или просто от скуки.
Каждая из этих ночей обязательно оставляла тягостное воспоминание — ведь приходилось заполнять паузы между порывами страсти. А это хуже, чем долгая работа из-под палки. Я походил на усталого, апатичного актера, который спустился со сцены, и теперь, во время антракта, хочет отдохнуть, забившись в угол. Как только я получал от женщины все, что хотел, она теряла в моих глазах свою привлекательность и загадочность. Фальшивые краски увядали, в глазах не оставалось ни намека на тайну. Наблюдая, как женщина отдыхает, прильнув ко мне, или обессиленно усаживается напротив с сигаретой в зубах, чтобы посплетничать, поболтать о музыке, театре, политике и других вещах, о которых она не имеет ни малейшего представления, я испытывал смертельную скуку. В такие минуты во мне пробуждалось отвращение к обнаженной плоти, касающейся моего тела. Она казалась мне окровавленной коровьей тушей, висящей на крюке мясника.
Ночь с Афифе стала единственным исключением. Лишь тогда я понял, какая сила таится в душе любящей женщины. По сравнению со многими моими любовницами дочь Склаваки была неопытной, неискушенной. Однако за ночь, проведенную с ней, я не тяготился ни секунды. О чем она только не говорила! Детские словечки, которые теперь вспоминаются с трудом, разрозненные воспоминания... В ее устах они преображались, как луч света, проходящий через призму: меняли форму, играли светом и красками, обрастали бахромой, узорами, дрожали и переливались.
Пели настенные часы в нижней гостиной, их звон, прорезающий ночную тишину, напоминал звук церковного колокола, но я не чувствовал, как летит время. В ходе нашей беседы сами собой раскрылись почти все загадки и тайны, окружавшие Афифе. Например, в ту ночь я узнал, почему она зовет меня не так, как все остальные, а Муратом. Ей нравилось, что у меня есть особое имя, только для нее. Она безотчетно начала его использовать, когда еще ни о чем не догадывалась.
Что касается причины, по которой она так спокойно покорилась мне, как я понял, произошло вот что: получив известие о моей смерти, она много ночей терзалась, а потом начала грезить, как мы, потеряв голову, бросаемся в пучину разврата. Оказалось, что мечты о человеке, который уже умер, не особенно пугают ее. Они подготовили бедняжку, приучили к мысли об «этих безнравственных ночах»...
