моей услугой и близкого Федору Орлову, что Дидро по отъезде моем из Парижа писал императрице. Он превознес до небес мою преданность ей, упомянув и о том, что я решительно отказалась принять Рюльера и тем уронила авторитет его книги гораздо ниже, чем он упал бы от критики десяти Вольтеров или пятнадцати бедных Дидро. Он даже не заикнулся мне о своем намерении уведомить императрицу, руководствуясь единственно своей прозорливостью и дружбой ко мне. Я никогда не перестану вспоминать с величайшей признательностью этот деликатный поступок.
Прежде чем оставить Париж, мне хотелось увидеть Версаль, и я желала отправиться туда одна, никому не говоря об этом. Несмотря на убеждения Готинского, нашего уполномоченного, представившего мне тысячи затруднений ускользнуть от наблюдения французской полиции, я все-таки решилась. «Да помилуйте, — говорил Готинский, — как бы ни был мелок иностранец, он не может повернуться в Париже без того, чтобы не знали о всяком его движении».
Все же я попросила Готинского вывести своих лошадей за город. Потом, дав занятие своему французскому слуге на несколько часов, я взяла с собой русского лакея и одного старого майора, лечившегося в Париже, села с детьми в карету и приказала кучеру везти нас за город, чтобы подышать чистым воздухом. Подъехав к тому месту, где ждал нас Готинский, я соединилась с ним и покатила в Версаль. Уполномоченный проводил нас до дверей Версальского сада, куда мы вошли и гуляли до самого обеда.
Около этого времени король со своим семейством обедал в общественном месте. Мы замешались в толпу, состоявшую, впрочем, из лучшего общества, и вместе с ней оказались в засаленной и оборванной комнате. Сюда вскоре явился Людовик XV, дофин и дофина, потом две другие его дочери, Аделаида и Виктория, сели за стол и кушали с большим аппетитом.
Всякое замечание, выраженное мной моим спутникам, комментировалось некоторыми достойными дамами, стоявшими близ нас. Например, когда я заметила, что принцесса Аделаида пила суп из чашки, вдруг обратились ко мне два-три голоса: «Неужели король и королева в вашей стране не то же делают?». — «В моей стране нет ни короля, ни королевы», — отвечала я. — «Так вы, должно быть, немка», — сказал мне кто-то из них. — «Может быть», — отвечала я и отвернулась, чтобы избежать дальнейших расспросов.
Когда кончился королевский обед, мы юркнули в карету и прибыли в Париж, так что никому не было известно, где мы были. Мы от всей души потешались над прославленной бдительностью французской полиции.
Герцог Шуазёль, в то время государственный министр, едва поверил, когда ему рассказали о нашем похождении. Он был хорошо знаком всем русским как неумолимый враг императрицы и ее правления. Он посылал мне через нашего уполномоченного разные комплименты, приглашая посетить один из его блистательных вечеров, который он хотел дать именно для меня. Но я благодарила и извинялась, что Михалкова вовсе не заслуживает внимания такой великолепной личности, если бы даже досуги и позволили ей участвовать в таких праздниках.
Глава XII
Пробыв в Париже менее трех недель, я отправилась в Прованс. Здесь, к полному моему удовольствию, я поселилась в превосходном доме маркиза Гидона, заранее приготовленном для меня Воронцовым. Еще более была рада встретиться здесь с другом — миссис Гамильтон, с которой находился ее отец, архиепископ, брат ее, декан Райдер и их родственница, леди Райдер.
Прованский парламент был уже распущен, и потому Э-ла-Шапель представлял величайшие удобства; из моих знакомых англичан здесь жили также леди Карлил и ее сестра леди Оксфорд.
Зима прошла очень приятно, я продолжала совершенствоваться в английском языке и вместе с Гамильтон посетила Монпелье, Марсель, Тьер и пробежала по берегам королевского канала.
Между тем, я получала письма от Дидро. Одно из них, в котором он описывал борьбу версальского кабинета с прованским парламентом и закрытие последнего, особенно достойно замечания: в нем проглядывает та живая и глубокая мысль, которая составляла главный нерв его гения. По выражению чувств, возбужденных этим событием, и по предчувствию его неизбежных последствий письмо Дидро было верным предсказанием будущей французской революции.
В начале весны мы решили заглянуть в Швейцарию. К несчастью, время нашего путешествия пришлось на тот период, когда пьемонтская принцесса собиралась ехать в Париж перед ее бракосочетанием с графом д'Артуа, вследствие чего мы не могли достать себе почтовых лошадей, потому что все они были наготове для принцессы и ее свиты. Почтмейстер был до того несговорчив, что требовал от нас за двойные прогоны и в той же мере плату за вещи.
Мы не хотели уступить и потому отложили свою поездку на несколько дней. Между тем, наш почтмейстер сделался менее настойчив, снабдил меня пятью лошадьми и четырьмя быками, за что я вперед заплатила по расчету за шестнадцать лошадей. Мои спутники на другой или на третий день согласились на те же условия.
Наша дорога лежала через Лион. Когда мы приехали сюда, город готовил роскошный праздник по случаю прибытия пьемонтской принцессы. Хотя я вовсе не думала быть свидетелем этого торжества, но, не желая расстаться с Гамильтон и противоречить ее сестре Райдер, хотевшей видеть все замечательное на пути, согласилась пробыть в Лионе до окончания там народного торжества.
В путешествии нашем до Лиона ничего особенно замечательного не случилось. В Лионе мы осмотрели некоторые фабрики, которые вступили в состязание друг с другом, чтобы поднести пьемонтской принцессе самые лучшие образцы своих мануфактурных произведений.
Французский герцог, капитан гвардии, посланный передовым, уже приехал и очень вежливо приказал, чтобы квартира, нанятая мной, оставалась в моем распоряжении.
Наконец сама великолепная принцесса явилась. Ее приняли с восторгом, каждый спешил оказаться рядом с будущим членом королевской фамилии.
Патриотический энтузиазм еще был национальной гордостью; идея о монархе и гильотине еще была так темна, что Людовик, хотя его исподтишка и называли «королем по ошибке», был предметом народного обожествления.
Герцог, о вежливости которого я сказала, но имя его, к сожалению, забыла, предложил мне ложу в театре. Я отправилась вместе с Райдер, Гамильтон и Каменской на одно из первых представлений, на которое была приглашена пьемонтская гостья. Но когда мы вошли в свою ложу, в ней уже были четыре лионские дамы. Они, подобно статуям, остолбенели, увидев нас, и не слушали нашего проводника, который не раз повторил им, что эта ложа отдана знаменитым иностранкам. Спорить не стоило, и потому я и Гамильтон, оставив Райдер и Каменскую на заднем плане с этими неблаговоспитанными женщинами, решили уйти, не предвидя всех трудностей нашего ухода.
Под портиком театра мы оказались среди гвардейских солдат. Чтоб остановить народ, ломившийся вперед, они выставили ружейные штыки и в припадке усердия или милости так щедро сыпали ударами вправо и влево, что я не избежала толчка. Вероятно, за ним последовали бы и другие, если бы я не объявила своего имени.
Титул княгини возымел свое действие: раздались тысячи извинений, что дало мне истинное понятие о французской вежливости. Я заметила, что они лучше поступили бы, если бы вместо уважения к имени «княгиня» обратили внимание на мой пол. Чтобы искупить ошибку и предупредить жалобу, один часовой провел нас сквозь толпу с полным раскаянием за себя и своих товарищей.
Наконец леди Райдер согласилась оставить Лион, и мы направились в Швейцарию. Я не стану описывать эту восхитительную страну; ее красоты уже известны миру из сочинений других, более талантливых авторов. Я скажу только о некоторых замечательных личностях, с которыми успела познакомиться. Главным лицом был Вольтер.
Через день после нашего приезда в Женеву я послала попросить у него позволения посетить его вместе с моими друзьями. Он был не совсем здоров, но вместе с тем с удовольствием готов был принять меня и позволил явиться с кем угодно.
В назначенный вечер Гамильтон, Райдер, Каменская, Воронцов, Кэмпбел и я отправились в его дом.
