Государство и светомузыка, или Идущие на убыль

— Ах, милый Жорж… уедем же отсюда… я изнемогаю…

Плеханов пригнулся, слизнул с милых губ остатки заварного крема.

— А как же наболевшие вопросы социал-демократии? — с лукавой хрипотцой спросил он, кружа ее на месте. — Откуда в таком случае возьмутся на них единственные и верные ответы? — Искушенным пальцем он медленно смел бисквитные крошки с ее полуобнаженной выпяченной груди. — Кто, милая моя девочка, станет, по твоему мнению, несгибаемо стоять за внутрипартийное единство?!

На мгновение Анжелика переменилась — кончик носа у нее напрягся и побелел, кривоватая гримаска обнажила прокуренный сломанный зуб, выбившаяся из прически крашеная прядь показалась Плеханову жидковатой. Грузновато переступив, Балабанова по-бабьи расставила ноги на ширину плеч, уперла ладони в низковатые бока, выдернула из-за корсажа золоченую папиросу.

— Да провались оно к чертям! — Соблазнительнейшая из делегаток выпустила клуб странного розовато-зеленого дыма, от которого у Георгия Валентиновича сразу закружилась голова. — Это кому-то рассказать!.. Весна! Швейцария! Соловьи!.. Молодая красивая женщина и умный мускулистый мужчина! И занимаются — чем? Стыдно произнести — социал-демократией!.. Да это же настоящее извращение! — Яростно затянувшись, она пыхнула на Плеханова прямо-таки дымным облаком, на этот раз желто- фиолетовым.

Великий Мыслитель покачнулся и принужден был опереться о колонну. В обращенных к нему словах был определенный резон.

— Человеку отпущено так мало, — не унималась Балабанова, — время летит, совсем скоро я стану некрасива, а вы — глупы… лучшие годы уйдут впустую, и нечего будет вспомнить!.. Поедем же в нумера!

Георгий Валентинович отобрал у дамы папиросу и растоптал ее тяжелым каблуком.

— Постарайся понять меня, девочка. — Он картинно откинул голову и величественно скрестил на груди руки, желая, чтобы она и все прочие, прогуливающиеся в затянувшемся антракте по фойе, запомнили его таким. — Любовь для женщины — это смысл жизни. Женщина может самозабвенно заниматься любовью независимо от возраста, настроения и привходящих обстоятельств. Женщине абсолютно безразлично, была ли она до этого унижена, возвеличена или попросту не замечена. Женщине плевать, побили ее накануне плетьми или выкупали в шампанском — была бы любовь… Это большое и светлое чувство затмевает ей все остальное! — Плеханов отпил сельтерской из протянутого кем-то бокала, поблагодарил и продолжил: — Любовь — это смысл жизни и для мужчины. Мужчина — я имею в виду мужчину истинного — может рядиться в тогу писателя, мундир генерала от инфантерии или рубище заклинателя змей, он может прикидываться творцом, мессией, личностью, вершащей историю, но все это для отвода, а точнее, для привода глаз… К чему же мужчине это позерство, нелепый и нередко пошлый камуфляж? Почему не может он просто войти к женщинам, которые и без того ждут его с распростертыми объятиями?! — Великий Мыслитель выдержал эффектную паузу и оглядел собравшихся слушателей — не знает ли кто ответа. Все дружно покачали головами. — А потому, — возвысил он голос, что мужчина непременно должен предстать перед женщинами победителем, властелином и падишахом! Только в этом случае в его крови забурлит божественный адреналин! Только тогда обыденное и доступное каждому соитие превратится в высший акт любви во всей его устрашающей красоте и силе!..

Произнося последнюю фразу спича, Великий Мыслитель ловко высвобождал спутницу из толпы — прозвенел третий звонок, и им пора было занимать места на сцене.

Сраженная масштабом шагавшей рядом личности, Анжелика безропотно повиновалась, однако же, не утерпев, спросила:

— Но, Жорж… твой доклад в первом отделении — это ли не победа для мужчины?! Твои глаза горят, мускулы играют, ты до ноздрей налит животворным гормоном!.. Уже сейчас ты можешь прийти ко мне властелином и войти в меня падишахом! Чего еще нужно тебе?

— Ах, дорогая… — Георгий Валентинович вытер руки толстым бязевым платком (Он успел забежать в туалетную), — успех мой не полон, и главное испытание впереди…

31

Ночью Георгий Валентинович со всей решительностью сменил амплуа. Великий Мыслитель превратился в Великого Любовника.

Добротная бюргерская кровать трещала по всем швам.

Изощренные ласки Плеханова приводили Анжелику в исступление и неистовство. Он бесконечно брал ее, и она бесконечно давал, потом он безостановочно давал, и она безостановочно брала.

За окнами светлело и темнело, безучастная вышколенная прислуга аккуратно приносила в нумер завтраки, обеды, ужины и так же аккуратно уносила их нетронутыми.

Георгий Валентинович не давал послабления ни себе, ни ей — когда же Балабановой казалось, что его большое чувство грозит иссякнуть, она сорванным голосом напоминала партнеру о состоявшемся во втором отделении триумфе.

— Сувениров… — кричала она ему в лицо, — наглец этакий… выдвинул особые условия… большевики, видите ли, не объединяются с кем попало…

— Преступный тезис! — крепчал на глазах Плеханов, наливаясь праведным гневом. — Раскольники!

— И это внутри одной партии! — выстанывала изнемогающая женщина. — Перед иностранцами стыдно… все растерялись… Люксембург… Каутский… Вандервельде! — Она резко подавалась навстречу партнеру. — И кто же спас положение?.. Кто победил?.. Чью точку зрения принял конгресс?.. Кто дерзнул назвать большевистские условия объединения «статьями нового уголовного уложения»?..

— Я! — рычал Георгий Валентинович, прямо-таки пронзая обезумевшего товарища по партии. — Я! Я! Я!..

Но вот все было кончено. Уставшие, но довольные, они обменялись прощальными дружескими рукопожатиями. Анжелике уготовано было с лихвой вкусить кипучей энергии Жана Жореса и разделить с ним его оппортунистические колебания, Великого Мыслителя ждала работа над вторым томом «Истории русской общественной мысли»…

Залихватски сдвинув цилиндр на темя, пустив по ласковому ветру шелковое кашне, в новеньких скрипучих мокасинах с огромными металлическими пряжками, сбивая наконечником трости головки цветущих на клумбах тюльпанов, высокий, прямой, могучий, он шел без определенной цели по свежевымытым плиткам тротуара — душа, уютно свернувшись калачиком, умиротворялась чувством выполненного долга, в голове была приятная неразбериха.

Осведомившись у прохожих об интересовавших его астрономических деталях, Великий Мыслитель был немало удивлен, узнавши, что уже лето, впрочем, не разгар его, а самое начало. И действительно — высоко стоявшее солнце припекало вполне по-июньски. Георгию Валентиновичу сразу же сделалось жарко, его манишка увлажнилась и прилипла к груди — оглядевшись, он обнаружил, что находится на углу улиц Кандоль и Консет-Женераль, аккурат напротив кафе Ландольта.

Не желая быть узнанным и вовлеченным в непозволительный процесс саморастрачивания — с бесконечной раздачей автографов, обременительным поиском вынужденных реплик в ответ на приевшиеся и малозначимые для него комплименты, еще какими-то отвлекающими и раздражающими мелочами — он занял столик в дальнем углу, нацепил на нос приобретенные по случаю у старьевщика очки-консервы с непроницаемыми синими стеклами, нахлобучил цилиндр на самые брови и с наслаждением, сдувая пену далеко в проход, пил пиво из высокой мельхиоровой, с крышечкой, кружки.

Привыкший, в рамках исповедуемой им философии, постигать материальный мир исключительно в сравнениях, Великий Мыслитель и сейчас сравнивал только что покинутую им даму с другими, попавшимися ему на пути представительницами прекрасного и легкомысленного племени.

Джентльмен никогда не станет сравнивать любовницу и жену, чтобы даже в мыслях не обидеть