Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

осушила стакан как истинное дитя Этрурии. Меня качнуло.

У меня хватило сил вернуться к работе, сгибать и обрезать, пока не послышались звуки аккордеона и поющих голосов. Я решила, что брежу от солнца, и ждала, что приятная галлюцинация отступит, но тут Антонио объявил:

— Е ora di pranzo, пора обедать.

Какое счастье — обед и серенада! Я нашла Фернандо. Он шлепнулся наземь под лозами, где застал его перерыв на обед. Смеясь, он заявил, что здесь и останется навсегда. Мы вслед за остальными подтянулись к тем же дубам, забрались поглубже в тень, где были накрыты длинные узкие столы. На голубых и зеленых скатертях расположились огромные круглые хлебы, миски с салатом панцанелла, головки сыра пекорино и цельные колбасы финккъона — типично тосканские, большие, как обеденные тарелки, сдобренные диким фенхелем. В плоских корзинках лежали кростини, намазанные паштетом из куриной печени. Кто-то вскрыл еще одну большую оплетенную бутыль, и вот все выстраиваются в очередь, подставляя стаканы под пенистую струю. Сидя на плотно утоптанной земле вместе со всеми под синим небом и ярким солнцем, мы становились частью картины извечной деревенской жизни.

На дальней стороне холма женщины, приставив лесенки к фиговым деревьям, собирали плоды. Их сапфическая стайка представлялась живописным полотном. Их смех звучал, как звон разбитого стакана, упавшего на бархат. Они принесли нам в передниках инжир и мягко высыпали на стол. Я взяла одну фигу, горячую от солнца, раскусила, покатала медовый сок в еще влажном от вина рту. Поднесла одну Фернандо, и он съел ее целиком, зажмурив глаза. На полчаса все затихли, спали, подремывали. Аккордеонист пел один.

Vinaiolo расхаживал между рядами, повторяя:

— Per oggi, basta, ragazzi, на сегодня хватит, ребята.

Было всего пять часов, обычно работа заканчивалась двумя часами позже, и сборщики загомонили, спрашивая, в чем дело. Из уст в уста передавалось известие, что мы в рекордный срок собрали больше половины урожая и давильня, хоть и будет работать всю ночь, просто не примет больше. Этот слух встретили шумным восторгом, мужчины обнимались и целовали друг друга, словно шайка латинян- десперадо после удачного набега. Все устремились к машинам и грузовикам, передавая по кругу траппу, мечтая о скромных радостях ванны и постели. Vinaiolo стоял у конца проезда, где мы оставили машины, пожимал каждому руку и, глядя прямо в глаза, благодарил так горячо, будто мы потушили пламя преисподней. Я подумала, как артистично итальянцы соскальзывают от настроения к настроению. Может быть, тут дело в оливковом масле.

С той же командой чемпионов мы работали еще девять дней в четырех виноградниках, пока весь виноград не был собран. Погода держалась теплая, настроение было добродушным и энергичным. В последний день, возвращаясь к дому в грузовике Барлоццо, я сообщила Фернандо, что бедра у меня налились силой, а он ответил, что так и должно быть от работы на земле. А Барлоццо сказал, что мы опять тешимся пафосными обобщениями, как это свойственно людям, перешагнувшим середину жизни. Что мы всего-навсего немножко помогли соседям убрать виноград. Князь — большой поклонник умеренности. Я ущипнула себя за тициановскую ляжку и подумала, что не такая уж она и тугая. Он, наверно, чтобы загладить колкость, спросил, готовы ли мы к вечернему празднику.

— Ждем не дождемся, — сказали мы.

И Фернандо, выскакивая из грузовика, добавил:

— Tutti al bar per gli aperitivi alia setto mezza, va bene? Аперитив в баре в половине восьмого, ладно?

Ритуал аперитива священен и неизменен, но кто-нибудь из нас каждый раз напоминает остальным.

К праздничному ужину накрыли в винограднике, который мы убирали несколько дней назад. Он меньше всех, в которых мы работали, зато, по-моему, самый красивый: поле окаймлено соснами и соседствует с оливковой рощей. Длинные тонкие столы из бочек, накрытых досками, покрыли крахмальными льняными скатертями и установили между рядами лоз. По обе стороны приставили сооруженные на скорую руку скамьи. Все освещалось живым огнем. Факелы воткнули в красную землю, между низкими каменными стенами горел большой костер. По всей длине стола выстроились свечи, а цепочка свечей в бумажных подставках освещала дорогу к дому. Запах свежего хлеба и молодого вина пьянил сумерки и узкий ломтик луны, взбиравшейся на небо.

Я хотела помочь, но группа из тридцати сборщиков разрослась до шести, если не семи десятков. Мне осталось только смотреть. Участок принадлежал старшему из моих партнеров, Федерико. Он подошел со мной поздороваться и направил в широко распахнутую дверь кухни, где спектаклем распоряжались его жена и дочери. Я насчитала девять женщин, впрочем, может, там было и больше — слишком быстро они двигались. Они пели за стряпней. Хор сам собой разделился на сопрано, на чьи лирические вопросы отвечали альты, в свою очередь задававшие вопрос. Оперетта среди муки и пара.

На одном столе женщины раскатывали хлебное тесто в круглые лепешки и выкладывали на них виноградины. Мне рассказали историю этого хлеба: первую гроздь винограда, срезанную vinaiolo в винограднике каждой семьи, несут в особой корзине благословить в церкви. Затем виноградины кладут плавать в миске с оливковым маслом, сдобренным розмарином и молотым диким фенхелем, после чего ягоды по одной или кучками выкладывают на тесто. Женщины горстями посыпали лепешки сахаром — смесью белого и коричневого, и яростно мололи перец. Потом хлеба ставили в дровяную печь на дальнем конце похожей на пещеру кухни.

— Schiacciate con I’uva, виноградные лепешки, — сказала одна из женщин.

В это время вновь появился Федерико с копией большой этрусской урны в руках. Он обвел пальцем узор, указав диск, который держала над собой женщина на вазе.

— Vedi. Sicuramente anche gli Etruschi hanno fatto le schiacciate durante la vendemmia. Queste pane e una cose antichissima. Смотри. Наверняка этруски тоже пекли такой хлеб в честь сбора винограда. Это история, — сказал он.

Хлеб мигом испекся, и Федерико вынул его из печи, переложив на побитую деревянную дверную створку, лежавшую поверх стола. Когда испеклись все хлебы, четыре женщины в косынках и фартуках, каждая упершись одной рукой в бедро, раскрасневшись, как невесты, подняли дверь и понесли по освещенной свечками тропе к винограднику. Люди расступались перед ними с криком: «Brave, bravissime!» Их позы и жесты до странности походили на позы этрусских жрецов с урны Федерико. Красавицы-лепешки с сахарной корочкой водрузили по три на каждый стол. Толпа рукоплескала.

Федерико поспешно потянул меня к новому чуду. Под золой последнего вчерашнего огня в очаге, широком и глубоком, как комната, в круглодонных винных бутылях, оставшихся большей частью со времен его деда, тушились толстые белые бобы с водой, чесноком и розмарином, морской солью, свеженамолотым перцем и оливковым маслом. Бутылки были заткнуты кусочками мокрой фланели, чтобы пар выходил, не разорвав стекла. Бобы провели в очаге всю ночь. Теперь он вывалил остывшие, благоухающие травами бобы в широкую белую миску, спрыснул маслом и встряхнул. Когда все усядутся, они с женой вместе вынесут миску с нежно-сливочными мягкими бобами и пустят ее по столам по дедовскому обычаю.

Так много всего сразу, так много людей хотят что-то мне показать… Я разрывалась между печью и столом, меня угощали с ложек и с вилок, уговаривали, подбадривали, отчего мой голод только разгорался. Еще!

Одна из женщин разминала миску винограда с картофельным пюре, поясняя, что наложит массу на лицо и оставит на всю ночь и маска очистит поры кожи, сделав ее розовой и блестящей. Ей было не больше двадцати пяти, и я решила, что кожа у нее и без маски была бы розовой и блестящей, но все же поблагодарила за совет.

А вот и еще виноград, просто вымытый, оборванный с гроздьев и рассыпанный поверх и между тугих колбасок в большой толстой медной кастрюле. Одна женщина поливает их маслом, руки другой натирают им виноградины и колбаски. Еще и еще одну кастрюлю готовят над очагом тем же способом. Все три оставляют на дне печи, плотно закрыв железную дверку.