Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

на двухкилограммовый круг молодого сыра. Если могли, мы приносили пастуху ужин, а на следующее утро возвращались, неся в кастрюле мягкую, как сливки, рикотту, которую он только что сварил из молока вечерней дойки, добавив немного утреннего молока. Но больше всего я радовался, когда пастух выносил ту же кастрюлю, полную сыра. А банки и котелок для варки консервов были семейной драгоценностью.

Мой отец сказал бы, что банки с консервами выглядели куда наряднее, чем я: отмытые, завернутые в чистые тряпочки и запрятанные от волков. И все-таки иногда приходилось голодать. Запасы кончались раньше нового урожая. Это был голод. Иногда настоящий голод. Такой, что мы ни о чем другом и думать не могли. Мать нарезала хлеб, прижимая большой круглый каравай к груди. Он все уменьшался. Она резала левой рукой, справа налево. Я сидел и смотрел на нее. Ночью мне стало плохо, и я пожаловался ей. Помнится, дело было не только в голоде, меня пугала слабость от недоедания. Я был слишком юным, чтобы постичь ритм нашей жизни. Мне уже казалось, так было всегда. Мать вошла ко мне, в темную, тихую, холодную комнатку. Она несла что-то, завернутое в ткань, — внесла как святыню. «Это сокровище, у меня для тебя сюрприз. Вот, сядь, возьми и открой. Давай», — сказала она, словно не обманывала. Я чувствовал, что под тканью просто хлеб. И не радовался. «Нет-нет, не просто хлеб. Хлеб с сыром. Смотри! — Она откинула ткань. — Смотри, вот хлеб. А вот сыр. Ну, закрой глаза и попробуй, как вкусно. Это особенный ужин, только для тебя. Откуси. Видишь? Толстый мягкий кусочек marzolino. Совсем как масло. Как раз такой, как ты любишь». Я закрыл глаза, вцепился в ее руку и откусил кусок, который она поднесла к моим губам. Конечно, там не было сыра, просто два ломтика хлеба, один на другом. Но ее волшебство сработало. Я чувствовал вкус сыра. Действительно чувствовал. Я ел сперва медленно, потом все быстрее и не открывал глаз. А когда открыл, увидел, что она плачет, улыбается и всхлипывает. Думаю, это самое мучительное для матерей: голодные дети и пустой карман.

Лучше бы Князь не заводил разговора о veglia, потому что теперь я расспрашивала его каждый день.

— А у кого был такой просторный дом, чтобы там собирать veglia?

— Смотря о какой veglia речь. Если собиралось всего двадцать-тридцать человек, можно было у Пупы, а если приглашать всю деревню, мы сходились на площади, складывали костер, а в бар бегали греться, — объяснял он, как будто мы и впрямь задумывали такую вечеринку.

Он угадал, как захватила меня эта мысль, и засмеялся вслух прежде, чем я заговорила:

— Ну вот. Так и сделаем. Повесим объявление в баре и…

— И напишем, что это в честь возвращения Флори, — перебил он.

— Что? Когда? И ты мне не сказал!

— Говорю через тридцать минут после того, как сам узнал. Она сказала, что чувствует себя достаточно здоровой и соскучилась по дому. И по нас, думаю, хотя этого она не говорила. Я поеду за ней в среду утром. Дадим ей несколько дней отдохнуть и назначим veglia на вечер воскресенья.

Я долго смотрела на Князя и видела, что он и сам возвращается домой, возвращается к самому себе, смывает ненастье, которое в большей или меньшей степени стояло в нем все эти недели. Мы сидели и улыбались друг другу, и каждый посылал другому затупленный кинжал, каждый старался не заплакать первым.

Письма и записки покрывали каждый сантиметр двери в дом Флорианы — черную дверь с молотком в виде львиной головы.

Три высокие цементные ступеньки крыльца покрыты цветами, больше всего бутоньерок из мелких полевых цветов с короткими стебельками, завернутыми в алюминиевую фольгу или мокрый платок. Кто-то из деревенских женщин организовал бригаду поварих, и каждая в тот или иной день недели приносила Флориане обед или ужин. Меня организаторша попросила приносить ogni tanto, сласти, или хлеб, только нечасто — она уже знала мою страсть перекармливать людей. Домохозяйки, шоферы, посыльные, дровосеки, служанки, которые позаботятся о ее нарядах, — все предлагали свои услуги радостно и любовно. А Флори, само собой, так же осторожно и любовно, сперва робко протестовала, потом выразилась более определенно, заверив соседей, что, если будет нужна помощь, она сама попросит. Если понадобится.

Щеки на ее пергаментном лице пламенели розами. Шарф, рыжий, как ее волосы, охватывал голову и завязан был на лбу великолепным бантом. День был морозный, но она, поверх серого шерстяного платья, надела только свитерок и набросила толстую коричневую шаль. На ней были новые туфельки из мягкой черной кожи с небольшим каблучком.

— Купила в Перудже, — хихикнув, объяснила она.

Перуджа для нее и для ахающих соседок — все равно что Париж.

Она не так уж переменилась, не потеряла красоты, явно не слишком похудела и все же как-то уменьшилась, словно одного измерения недоставало, словно стала призраком самой себя. Барлоццо помог ей взойти по ступенькам палаццо к двери, кивал и тихо распоряжался. Они оба с улыбкой помахали руками и вошли в дом, и мне подумалось, что они похожи на новобрачных, скрывающихся от гостей на медовый месяц. Не хватало только рассыпаемого горстями риса, но вот и рис, рисовый суп, еще теплый в бело-синей кастрюльке, заботливо завернутой в кухонную скатерть. Вера сунула суп им в руки, прежде чем они скрылись за дверью.

Флори каждое утро выходила в деревню, делала покупки, болтала как всегда, как всегда пила caffe macchiato, улыбалась и смеялась все так же легко. Никакие тайны не окружали ее болезнь: она рассказывала, что продолжает лечение, но чувствует себя вполне окрепшей. Говорила, что поправляется. И всегда ходила в новых черных туфельках.

Барлоццо рассказывал не больше Флорианы, разве что выражал твердую уверенность, да и то больше блеском в глазах. Он решил не предупреждать ее о воскресной veglia, рассудив, что такая шумиха ее смутит. Сказал, что позовет ее в последнюю минуту и уверит, что все задумано давным-давно. Но он не хуже меня понимал, что праздник, задуманный как мятеж против январской тоски, приобрел масштаб сатурналии в честь Флори. И она, конечно, тоже поймет.

Три железных барабана, наполненные горящими дровами, освещали нам путь по холму в деревню, к пьяцце, где вдоль стены горели такие же барабаны и повсюду пылали факелы. В этой сцене мерещилось что-то языческое. И было некое мошенничество в том, что еды было куда больше традиционной scottiglia, хотя эта похлебка тихо кипела в двух больших горшках на кухонной плите бара. Но кроме нее, был cinghiale al buglione, дикий кабан, протушенный с томатами, чесноком и красным вином; ribollita, густая от cavolo nero, черной капусты; cardi gratinati, нежные стебельки, отваренные и запеченные с сыром и сливками. Было множество подносов с кростини, миски ломились от pici, и еще бочки, набухшие вином. И Флориана расхаживала по площади, пробовала, прихлебывала, рассказывала, как изголодалась по этим яствам, как, хотя ее друзья из Читта делла Пьеве — в шестнадцати километрах от Сан-Кассиано — отлично готовили, она стосковалась по тосканской кухне.

Не сказала она о другом: что даже тосканская кухня меняется от провинции к провинции, а иногда от коммуны к коммуне или от семьи к семье. Она не сказала, что местная кухня — общая черта итальянской жизни. Временами она посматривала на свои туфельки и исполняла короткий тустеп, восхищаясь ими. Однако когда настало время речей, ораторы стали один за другим отказываться, ссылаясь на то, что забыли текст или что выпили слишком много вина — что, по сути, одно и то же. Возникло выжидательное затишье, но тут Князь произнес:

— Как говаривал мой отец, ад — это когда нечего готовить и никто не ждет!

Еще несколько мгновений стояла тишина, взорвавшаяся рукоплесканиями и криками согласия. Это была странная минута. Но она быстро прошла, растворилась в уютных мелочах. Мы с Фернандо встретились взглядами и, не сговариваясь, решили, что пора уходить. Мы ускользнули, не прощаясь. Оба мы предпочитали уходить в разгар вечеринки. Мы скрылись быстро и незаметно и потому чувствовали себя беглецами, ускоряли шаг. Потом побежали вниз по холму до самого дома. Затормозили, отдышались и пошли дальше по дороге на Челле. Фернандо оглянулся на деревню и сказал, что огни превращаются в древние камни. И поцеловал меня, и прижал к себе.

— Она умирает, да?