– Но раньше-то все было нормально, – не сдается Сесилия. – С ним что-то не так.
Она застегивает ночную рубашку, встает с кресла и, прижимая сына к груди, начинает расхаживать по комнате взад и вперед. От этого малыш успокаивается и через несколько секунд засыпает.
– Он плакал не от голода, – говорю я.
Сесилия молча кладет Боуэна обратно в кроватку и наклоняется, чтобы поцеловать его в лобик. Она не видела мой сон и ничего не знает о мире, где ее сын превращается в молодого юношу, лишенного матери, который ведет под венец уже собственных невест поневоле. Интересно, а ей снятся кошмары? Приходило ли Сесилии в голову, что она пробудет с сыном только крохотную часть его жизни и однажды превратится для него в далекое воспоминание? В его памяти останется лишь копна рыжих волос да обрывки прекрасных и печальных композиций, исполненных на клавишной панели. Если он вообще ее вспомнит.
– Мои родители работали в лаборатории, и у них там были настоящие ясли, – рассказываю я ей, пренебрегая правилом не посвящать Линдена в подробности своего прошлого. Как бы то ни было, моя история предназначена не для его ушей. – Деток-сирот было так много, что уделять внимание каждому просто не получилось бы. Поэтому, чтобы успокоить плачущих малышей, лаборанты ставили им записи колыбельных песен. При этом оказалось, что те младенцы, которых на руки брали чаще, быстрее схватывали все новое, они были более смешливыми и раньше начинали тянуться за предметами, чем другие.
На протяжении всего моего рассказа Сесилия не отрывает глаз от кроватки. Теперь она переводит взгляд на меня.
– Что ты хотела всем этим сказать? – спрашивает она.
– Наверное, что младенцы чувствуют тепло человеческих рук и понимают, когда их любят, – поясняю я.
– А я совсем никого не помню, – едва слышно говорит Сесилия. – Я выросла в приюте и не помню, чтобы кто-нибудь заботился обо мне. Я просто хочу, чтобы он знал: я его мама, я рядом и позабочусь о нем.
– Он и так это знает, – шепчу я в ответ и обнимаю ее.
– Не нужны ему никакие записи, – говорит она, вытирая глаза рукой. – У него есть мать. У него есть я.
– Да, у него есть ты, – соглашаюсь я.
Она прикрывает рот ладонью в попытке подавить очередной всхлип. Сесилия всегда была эмоциональной, но рождение Боуэна и потеря Дженны дались ее нелегко. Она чахнет прямо на глазах. Я-то надеялась, что она обретет поддержку в Линдене и благодаря его присутствию легче переживет мое исчезновение. Но временами ее охватывает тоска, природу и силу которой ему не понять. В такие минуты Линдену до нее не достучаться. Вот и сейчас она берет меня за руку и крепко ее сжимает. Наш муж, застывший в дверном проеме, все равно что тень.
– Пойдем. Тебе надо лечь, – говорю я, подводя покорную девушку к кровати.
Она ложится и смеживает веки. Я укрываю ее одеялом. Она стала так быстро уставать.
– Рейн? – окликает она меня. – Прости.
– Простить? За что? – спрашиваю я у, как мне тут же становится ясно, уже спящей Сесилии.
Оборачиваюсь к двери. Никого. Наверное, пока я пыталась успокоить сестру, Линден незаметно выскользнул из комнаты, боясь нарушить и без того шаткое эмоциональное равновесие жены. Сесилия – обнаженный нерв, особенно теперь, когда горюет по Дженне. Глубина ее переживаний пугает его. Мне кажется, ее скорбь напоминает ему о смерти Роуз.
Стоя в дверях, прислушиваясь к ритмичному дыханию сестры и ее сына, чьи очертания в лунном свете едва различимы, как вдруг на меня наваливается чудовищное ощущение неминуемости смерти. Очень скоро Сесилия потеряет свою последнюю названую сестру, а не пройдет и четырех лет, лишится еще и мужа. Придет день, когда весь наш этаж опустеет, и в заброшенных спальнях не будет даже привидения, которое помогло бы Боуэну скрасить одиночество.
Потом не станет и его.
Не имеет значения, как сильно мать любит своего сына, одной любви недостаточно, чтобы сохранить жизнь хотя бы кому-то из нас.
25
В последний месяц перед побегом я провожу много времени на улице. На земле еще лежит снег, но я подолгу прогуливаюсь в апельсиновой роще, одна играю в мини-гольф. Так, день за днем, проходит целый месяц.
Утро дня, выбранного нами для побега, я провожу, лежа на батуте и слушая, как при каждом моем движении недовольно поскрипывают пружины. Это было любимым местом Дженны, ее личным пристанищем.
Именно здесь меня и находит Сесилия. В ее рыжих волосах застревают снежинки.
– Привет, – говорит она.
– Привет.
– Можно к тебе? – спрашивает она.
Я хлопаю ладонью по месту рядом с собой, и она взбирается на батут.
– Где твой малыш?
– С Распорядителем Воном, – с некоторой грустью отвечает она.
Других объяснений не требуется. Она устраивается возле меня, обнимает обеими руками за локоть и вздыхает.
– Чем займемся? – спрашивает она.
– Не знаю, – отвечаю я.
– Я действительно не верила, что она умрет, – скороговоркой выпаливает Сесилия. – Думала, у нее еще целый год впереди, а там и противоядие найдут, вот и… – она умолкает, не закончив фразу.
Лежа на спине, наблюдаю за тем, как облачка пара, вырывающиеся из наших ртов, растворяются в холодном воздухе.
– Сесилия, – не выдерживаю я. – Пойми же наконец, нет и не будет никакого противоядия!
– Почему ты не веришь в силу науки? Распорядитель Вон – талантливейший врач. Он упорно работает, и у него есть теория, объясняющая причину возникновения болезни. Все дело в том, что люди первого поколения были зачаты в пробирке. Поэтому, если ребенка зачать и родить естественным путем, его можно вылечить при помощи… – она делает паузу, пытаясь вспомнить нужные слова, а затем произносит их так осторожно, будто они сделаны из хрупкого стекла: – врачебного вмешательства.
– Ну-ну, – отзываюсь я с безрадостным смехом.
Сесилия не знает, что мои родители посвятили свою жизнь поиску антидота, и даже не представляет себе, насколько трудно мне поверить в альтруистические мотивы действий Вона. Помимо этого, я не рассказываю ей и о теле Роуз, которое видела в подвале, и о том, что Дженна, вероятно, тоже внизу, лежит в морозильной камере или расчленена на мелкие кусочки.
– Он найдет противоядие, – убежденно повторяет Сесилия. – Он просто обязан его найти.
Мне понятно ее нежелание взглянуть правде в глаза: жизнь ее сына зависит от воображаемого антидота Вона, но я не в том настроении, чтобы притворяться. Отрицательно качаю головой, любуясь тем, как с побелевшего неба, кружась в неистовом танце, падает снег. Если взглянуть вверх, мир кажется кристально чистым.
– Обязан, – упрямо повторяет Сесилия. Сейчас она нависает надо мной, закрывая собой плывущие в вышине облака. – Ты должна остаться и позволить ему себя вылечить, – настаивает она. – Я знаю, что ты готовишь побег. Неужто ты думала, я вообще ничего не понимаю?
– Что-о-о? – приподнимаясь, выдыхаю я.
Схватив меня за руку, Сесилия наклоняется ко мне с серьезным выражением лица.
