власти27. В то время многие эпизоды нашей истории кажутся извлеченными из истории Англии. В последующие века подобное более не повторяется.
И действительно, по мере того как расстраивается управление сеньорий и созывы генеральных штатов становятся все более редкими или вовсе прекращаются; по мере того как общие свободы окончательно гибнут, увлекая за собой в пропасть и местные вольности, — всякие контакты между буржуа и дворянином на общественном поприще исчезают. У двух этих сословий нет больше нужды в сближении и взаимопонимании; с каждым днем они становятся не только более независимыми, но и более чуждыми друг другу. Процесс завершается в XVIII веке: буржуа и дворянин отныне могут лишь случайно столкнуться в частной жизни. Оба класса превращаются не просто в соперников — они становятся врагами.
Особенностью Франции представляется то, что одновременно с утратой дворянским сословием политической власти каждый в отдельности дворянин приобретал новые или увеличивал уже имевшиеся ранее льготы. Можно сказать, что отдельный дворянин обогащался за счет останков своего сословия как такового. У дворянства остается все меньше и меньше прав в управлении, но сами дворяне все больше и больше пользуются прерогативой быть первыми слугами короля. Для простолюдина было гораздо проще стать офицером при Людовике XIV, чем при Людовике XVI. В Пруссии подобные примеры встречались часто, тогда как во Франции они оставались единичными. Каждая однажды приобретенная привилегия становится наследственной и неотъемлемой. По мере того, как дворянство перестает быть аристократией, оно превращается в касту.
Возьмем самую одиозную из привилегий — податные изъятия. Легко проследить, что и вплоть до французской революции они беспрестанно возрастали. И росли они за счет быстрого увеличения общественных повинностей. При Карле VII размер тальи не превышал 1.200.000 ливров, и привилегией изъятия тогда пользовались немногие; когда же при Людовике XVI талья достигала 80 млн. ливров, эти льготы были уже широко распространены. Пока талья была единственным налогом, взимавшимся с простонародья, освобождение от нее дворян казалось мало заметным. Но когда подобные налоги множились под тысячами иных названий и форм, когда к талье прибавились четыре других налога, когда неизвестные в Средние века повинности — например, применявшаяся во всех общественных работах королевская барщина, ополчение и др. — были добавлены к талье и ее разветвлениям и также неравномерно распределялись, тогда освобождение дворян от повинностей казалось повальным28. Неравенство, хотя и значительное, в действительности же было скорее кажущимся, чем реальным, поскольку налог, от которого был освобожден дворянин, взыскивался с его арендатора. Но в этой области видимое неравенство вредит делу больше, чем то, что ощущалось на самом деле.
Людовик XIV под давлением финансовых затруднений, угнетавших его в конце правления, установил два общих налога: подушную подать и двадцатину. Но при этом правительство позаботилось о том, чтобы даже общий для всех налог по-разному воспринимался разными общественными категориями, как будто бы податные изъятия сами по себе были столь почетной привилегией, что ее следовало закрепить в самом действии, наносящим ей ущерб. Для одних налог оставался жестоким и позорным, для других — снисходительным и почетным29.
Хотя неравенство в деле податного обложения устанавливалось на всем европейском континенте, однако лишь в очень немногих странах оно было столь явным и постоянно ощущаемым, как во Франции. На большей части Германии преобладали косвенные налоги. Даже в уплате прямого налога привилегия дворянина состояла часто только в меньшей доле общей тяготы, кроме того, существовали и налоги, касавшиеся лишь дворянства и предназначавшиеся для замены бесплатной военной службы, которой от дворян не требовали.
Таким образом, из всех способов различать людей и разграничивать сословия неравномерность в податном обложении является наиболее пагубной и в наибольшей степени способной осложнить неравенство разобщенностью и сделать оба эти общественных недуга в какой-то степени неизлечимыми. И в самом деле, взгляните на последствия такой неравномерности: если буржуа и дворянин не обязаны более платить один и тот же налог, то уровень налога и его распределение ежегодно вновь и вновь решительным и четким образом проводят границы между сословиями.
Из года в год каждый из привилегированных вновь испытывает потребность не быть смешанным с массой и каждый раз предпринимает новые усилия, чтобы остаться в стороне от нее.
Поскольку практически не существовало государственных дел, которые бы не происходили из податей или не подводили бы к ним, с того момента, когда оба класса оказались неодинаково обложены налогом, у них нет более поводов к совместному обсуждению, не остается причин испытывать общие чувства и интересы: их в известной степени лишили возможности и желания к совместному действию.
Берк в сильно приукрашенном портрете старого государственного устройства Франции ставит в заслугу нашему дворянству ту легкость, с которой буржуа могли приобрести дворянское достоинство путем покупки какой-либо должности: в этом он видит аналогию с открытостью английской аристократии. В действительности, Людовик XI сильно увеличил число новопожалованных дворян, видя в этом средство принижения дворянского сословия; его последователи же расточали дворянские титулы ради приобретения денег. Неккер сообщает, что в его время число должностей, дающих дворянский титул, достигало четырех тысяч. Ничего подобного не было нигде в Европе, а аналогия, которую хотел провести между Францией и Англией Берк, более чем ложна.
Если в Англии средние классы не только не враждовали с аристократией, но и оставались тесно с ней связаны, то причиной тому была не столько открытость аристократии, сколько, как это уже говорилось, ее неотчетливая форма и отсутствие видимых границ; не столько легкость войти в ее состав, сколько неосознанная возможность принадлежать дворянству; так что все, приближавшиеся к аристократии, могли считать себя ее частью, участвовать в управлении и приобретать известный блеск или извлекать какие- либо выгоды из ее могущества.
Во Франции граница, отделявшая различные классы, хотя и легко преодолимая, все же была всегда точно определяемой и заметной и для тех, кто стоял вне дворянства, всегда распознаваемой по отчетливым и ненавистным признакам. Раз преодолев эту грань, вы оказывались навсегда отделенными от среды, из которой вы только что вышли, тягостными и унизительными для нее привилегиями.
Система пожалований дворянских титулов не только не смягчала ненависть простолюдина к дворянину, но, напротив, безмерно обостряла ее; эта ненависть ожесточалась завистью, внушаемой новопожалованным дворянином всем, кто раньше был его ровней. Вот почему третье сословие в своих сетованиях выказывает больше озлобления по отношению к новопожалованным, чем по отношению к просто дворянам, и почему вместо того, чтобы требовать расширения прохода, ведущего из простолюдинов, оно без конца требовало его сужения.
Ни в одну из эпох нашей истории дворянство не приобреталось так легко, как в 89-м году и никогда дворяне и буржуа не были так далеки друг от друга. Не только дворяне не желали терпеть в своих избирательных коллегиях ничего, хоть в какой-то степени относящегося к буржуазии, но и сами буржуа с такой же тщательностью удаляли всякого, в ком можно было заподозрить дворянина. В некоторых провинциях новопожалованные дворяне отвергались как одной стороной из-за того, что их считали недостаточно благородными, так и другой стороной в силу того, что они выглядели слишком благородными. Как говорят, в таком положении оказался знаменитый Лавуазье.
И если теперь, оставив в стороне дворянство, мы обратимся к буржуазии, то увидим схожую картину: третье сословие столь же отстранено от народа, как и дворянство от буржуазии.
При Старом порядке средние классы в подавляющем большинстве проживали в городах. К такому положению привели главным образом две причины: привилегии дворянства и талья. Сеньор, пребывающий в своих поместьях, обычно выказывал известное фамильярное добродушие по отношению к своим крестьянам; но его дерзость по отношению к соседям-помещикам была почти безгранична. Она не уменьшалась даже с ослаблением политического влияния дворянства, именно в силу этого факта и возрастала, поскольку, с одной стороны, будучи отлученным от управления, сеньор не испытывал более никакого интереса щадить тех, кто помогал ему ранее в исполнении его обязанностей. А с другой стороны, как часто отмечалось, в неумеренном пользовании своими правами дворянин искал утешения за утрату своего бывшего могущества. Даже отсутствие господина в своих владениях не облегчало, но, напротив, усиливало затруднения соседей. Абсцентизм помещика не приводил ни к чему, ибо привилегии, которыми
