каверна, и затемнения в верхушках легких. Я должен оставаться в инфекционном отделении больницы до тех пор, пока не установят, нет ли у меня открытой формы туберкулеза. А открытая форма туберкулеза опасна для окружающих.
Мать стала действовать немедленно. Она побежала в комендатуру и попросила Василия о помощи, и он сам отвез нас на машине в бывшую еврейскую больницу, которая теперь находилась во французском секторе, но была подведомственна одной из американских организаций. Немцам вход в эту больницу был запрещен.
Больничные ворота были открыты. Василий нажал на педаль газа, мы въехали во двор и остановились перед газоном. Нас окружили какие-то люди, среди которых я заметил нескольких медсестер. Василий очень громко и решительно сказал, что он должен видеть главного врача больницы. На вопрос, кто он такой, Василий ответил:
«Я капитан Красной армии, и если ко мне немедленно не выйдет главный врач, я устрою здесь грандиозный скандал».
После этих слов он вытащил револьвер и стал угрожающе размахивать им.
По-видимому, лишь немногие из стоявших понимали его немецкий. Перебивая друг друга, люди взволнованно закричали что-то и побежали к главному корпусу больницы. Но кто-то из них, наверное, доложил о нас врачу, и тот, прихрамывая, подошел к Василию и заговорил с ним по-английски.
Василий довольно резко ответил, что здесь он хотел бы разговаривать по-немецки:
«У меня в машине — немецкий пациент, и вы его обследуете!»
«Я американец и подчиняюсь американской военной администрации. К сожалению, я не могу помочь вам» «Речь идет о тринадцатилетнем еврейском мальчике, пережившем войну», — сказал Василий очень серьезно. — «У него кровохарканье».
Врач заглянул в машину. «Где он пережил войну? И кто эта женщина?» — спросил он на безупречном немецком. Мне даже показалось, что у него характерное берлинское произношение.
«Я должен рассказать вам его историю до обследования или после?»
«Вы совершенно правы. Теперь мне нужна только ваша фамилия, чтобы я знал, кому я обязан неприятностями, которые возникнут у меня в нашей администрации».
«Василий Яковлевич Тункельшварц».
«Тункельшварц?»
«Тункельшварц».
«Amcho?»
«Amcho».
«Amcho» в буквальном переводе означает «твой народ». Так обычно евреи узнают друг друга.
«Идемте со мной!» Прихрамывая, врач направился к больничному корпусу.
Как выяснилось позднее, этот человек был главным врачом больницы.
Фамилия его была Коэн. Впоследствии больница снова перешла в ведомство берлинской еврейской общины. Доктор Коэн был человеком маленького роста, но с очень большой головой. Одна его нога была в ортопедическом ботинке.
Мы прошли в ординаторскую. Доктор Коэн предложил матери оставить меня в больнице, пока не остановится кровотечение и из Кепеника не прибудут мои рентгеновские снимки. Меня привели в просторную светлую комнату, и доктор Коэн ввел мне раствор кальция. Во время этой процедуры он беседовал с Василием и моей матерью. Кажется, все трое очень понравились друг другу.
Укол вызвал у меня неприятное ощущение жара. Но Коэн объяснил мне, что после этого укола кровотечение быстро остановится, а неприятное ощущение пройдет. Сопровождаемый Василием и матерью, улыбаясь, доктор вышел из комнаты.
Через три дня из Кепеника прибыли мои рентгеновские снимки. Коэн, внимательно рассмотрев их, поинтересовался, какую часть тела я подставил под рентгеновский аппарат.
«Кровотечения происходят из-за чрезмерного раздражения бронхов», — объяснил он матери. — «Нужно внимательно следить за тем, чтобы мальчик физически не перегружался по меньшей мере несколько лет: у него очень чувствительные бронхи. Что же касается туберкулеза верхушек легких, то это, к сожалению, соответствует действительности. И кроме того, мальчик истощен. Мы оставим его здесь, в больнице, и будем выхаживать. Я обещаю — ваш сын выздоровеет».
Коэн обернулся ко мне:
«Ты остаешься здесь, пока кровотечения окончательно не прекратятся».
И все время, пока я находился в больнице, Коэн всячески старался ободрить меня, отогнать печальные мысли. Правда, до конца это ему так и не удалось, но все же я был очень благодарен доктору. В его присутствии меня охватывало удивительное чувство защищенности и спокойствия. Он мог сказать мне все, что угодно — я безоговорочно доверял ему. Но через шесть недель он выставил меня из больницы.
Меня навестил Василий и рассказал, что в берлинской опере будет идти «Парсифаль» Вагнера.
«В спектакле будут заняты лучшие певцы, а дирижировать будет знаменитый Фуртвенглер. Вагнер был антисемитом, а Фуртвенглер, по всей вероятности, был нацистом. Но первый сочинял великую музыку, а второму нет равных как дирижеру. У меня есть два билета. От второго билета твоя мама отказалась. Может, ты хочешь пойти со мной?»
Конечно, я захотел.
«Но сначала ты должен отпроситься у моего друга доктора Коэна».
Я пообещал, но не стал отпрашиваться. Лежачим больным я уже не был и мог свободно ходить по больнице и больничному саду, мог даже выходить на улицу, но к шести вечера я должен был быть на месте.
«Парсифаль» под управлением Фуртвенглера длился почти шесть часов.
После спектакля Василий подвез меня к воротам больницы и поехал дальше.
Когда я собирался пройти мимо вахтера, тот спросил, что мне здесь нужно.
Назвав ему отделение и номер моей палаты, я высокомерно сказал, что он может позвонить доктору Коэну и справиться обо мне. Было уже далеко заполночь, и я сказал это в надежде, что доктора в больнице нет. На вахтера, похоже, мое заявление никакого впечатления не произвело, но номер он все-таки набрал и заговорил с кем-то. Выражение его лица становилось все приветливее. Положив трубку, вахтер спросил, не надо ли проводить меня в палату.
«Нет, спасибо, я знаю, как дойти», — сказал я. — «А с кем вы сейчас разговаривали?»
«С доктором Коэном».
Я остолбенел.
В шесть утра дверь моей палаты распахнулась, и вошел доктор Коэн в сопровождении дежурной сестры.
«И как же мы чувствуем себя сегодня?» — приветливо спросил он и потянул с меня одеяло.
«Ну, сейчас начнется», — подумал я. «Хорошо, я совсем не устал», — успокоил я Коэна.
«Удивительно, что мальчику в твоем возрасте хватает лишь пары часов сна. Ты, по-видимому, уже совсем поправился. Вылезай-ка из кровати и собирай свои вещи».
Он был уже у дверей, но вдруг обернулся.
«Где ты так долго был?»
«В опере».
Он опять подошел ко мне.
«Интересно, какую оперу ты слушал?»
«Парсифаль».
«Ну, и как?»
Он присел на край кровати.
«Было слишком долго».
«А кто дирижировал?»
«Фуртвенглер».
«Понимаю. Тебе не было скучно?»
«Иногда».
