Время от времени Мауро вынимает фляжку и предлагает незнакомцу выпить. Тот пьет, и глаза его, черные и круглые, посаженные совсем близко, почти рядом, у самого носа с горбинкой, разгораются все ярче. В очаге жарко пылает большое полено, которое Мауро, выйдя, подобрал на снегу.
Происходит что-то странное. По мере того как Мауро, который не пьет совсем, все больше расходится, болтает, хвастается, хохочет, словно заправский пьяница, его собеседник становится все молчаливей и угрюмей. По приглашению Мауро он подходит к очагу и усаживается прямо на полу, поджав ноги. И все- таки голова его в рваной мокрой шапке оказывается на уровне головы Мауро, сидящего на стуле, — такого он гигантского роста!
— Я еду в Боно, — говорит Мауро. — Хочу взять в аренду дубовый лесок, где было бы вдосталь желудей. Не пожалею и трехсот скудо, лишь бы хорошенько откормить своих свинок. В этом году у нас в Нуоро желуди совсем не уродились.
— Ты нуорезец? — спрашивает незнакомец. — Не знаешь ли ты, случаем, некоего Мауро Корриаса?
Какой-то внутренний голос подсказывает юноше скрыть истину, но он слишком тщеславен, чтобы послушаться его.
— Некоего? Что значит «некоего»? Мауро Корриас — один-единственный, он — кавалер, он — лев, он — это я! — гордо заявляет юноша. — А что, собственно, ты имеешь сказать Мауро Корриасу?
— Да нет, ничего особенного, просто так. Я слыхал о тебе. Ты очень богат?
— Еще как! Сотни две свинок, сотня овец. Все меня уважают. Пей, добрый человек. А ты чем занимаешься?
— Я крестьянин, — отвечает тот и снова смотрит на огонь своими круглыми блестящими глазами.
А Мауро все больше расходится, хвастаясь богатством:
— А мои свинки? Это лее загляденье, таких красавиц не найдешь во всем Нуоро! Весь остров обрыщу, хоть из-под земли, а раздобуду хороший лесок. Есть у меня и своя роща в горах, которой еще не касался топор. Но сейчас там не найдешь ни одного желудя. Вот в прошлом году, ничего не скажешь, урожай был замечательный. Но зима выдалась теплая, и потому нынче ничего не уродилось. На будущий год, даст бог, дела пойдут лучше. Как ты думаешь?
— Бог даст! — равнодушно откликается тот.
Мауро смеется, видимо вспомнив что-то приятное.
— Однажды так же точно шел снег, и было еще очень холодно... Я хорошо помню тот день... Послушай, а у тебя в деревне есть девушки-красотки?
— Есть, черт бы побрал их самих и тех, кто произвел их на свет! — отвечает незнакомец.
— Чего ты ругаешься? Ты-то как раз уж должен приударять за девушками... Еще бы, такой здоровяк вымахал! Рассказал бы что-нибудь забавное... На-ка выпей!
Тот пьет и делает знак рукой: погоди, сейчас услышишь.
Маленькие хищные глазки деревенского богача загораются. Видно, он охотник до девушек и нет для него большего удовольствия, чем поболтать с приятелями о любовных похождениях.
— Так вот, — начинает наконец проезжий, — должен тебе сказать, что я состою на службе в одной очень богатой и очень большой семье, в которой почти сплошь одни женщины. Кроме самой хозяйки, там есть три дочери и две служанки. А хозяин — паралитик...
— Ух ты! — восклицает Мауро. — Ну, теперь пойдет самое интересное...
И действительно, незнакомец начинает расписывать свои любовные приключения, рассказывая всякие небылицы: о том, как в доме, где он служит, все женщины вешаются ему на шею; вот в прошлую ночь сама старая госпожа, дама пышная и очень еще соблазнительная, бросилась ему в объятия, как пятнадцатилетняя девчонка...
Мауро слушает и хохочет. Он ни на грош не верит россказням незнакомца, но слушать их доставляет ему истинное удовольствие. И, как бывает с молодыми людьми, он и сам принимается перебирать свои похождения, чуточку приукрашивая их, побуждаемый мальчишеским желанием представить свои любовные утехи еще более пылкими.
— В прошлом году попалась мне одна девчоночка, прехорошенькая, ну, настоящая красотка, высокая, полная, румяная, что твое яблочко! И, знаешь, уж очень как-то все странно получилось. Виной всему — мороз! Да, да, не смейся! Разве ты не замечал, что зимой нам девушки нравятся куда больше, чем летом? Конечно, я и летом не прочь... Но не в том дело... Ну вот, жил я тогда в горах; погода стояла теплая, свинки мои жирели не по дням, а по часам, и я не покидал их ни на минуту. Уж две недели я не был в деревне. И вот в одно прекрасное утро вижу: идут ко мне две женщины, одна — моя кормилица, а другая — какая-то незнакомая красотка, чужачка.
— Это новая служанка твоей бабки, — говорит кормилица. — Мы пришли собирать желуди. Помоги нам!
И я принялся помогать. Тем временем погода переменилась, небо сделалось белое как снег, подул ледяной ветер. Женщины стали жаловаться, что им холодно, и кормилица тотчас же забралась в шалаш погреться.
— Не смей трогать девушку! — наказала она мне.
— Да вздумай я ее хоть пальцем тронуть, она завизжит благим матом! — со смехом отвечал я.
Но как только мы остались одни, я подошел к ней и спрашиваю:
— А что, в самом деле закричишь?
А она как припустится от меня, я — вдогонку.
Ветер треплет нас, как два сорванных листка. Я смеюсь и кричу:
— Не бойся, чертенок, хочу всего-навсего поцеловать тебя разок!
Но, вместо того чтобы завернуть в шалаш, девушка мчится все дальше, а я — следом.
— Дурочка, ты же заблудишься! И не беги так быстро, ведь сорвешься вниз. Стой, погоди, чертовка! Поцелуй, один-единственный!
Она остановилась; подхожу я и вижу: она вся трясется — не то от холода, не то от страха.
— Оставь, — умоляет, — я только бедная служанка, не трогай меня!
— Не бойся, — говорю я и беру ее окоченевшие руки в свои. — Сейчас я тебя отогрею. Я ведь не злодей какой-нибудь, а благородный человек. Если поцелуешь — каяться не будешь. А сейчас зайдем в шалаш, согреешься.
Обнимаю ее за талию, но не в шалаш веду, а увлекаю все дальше и дальше в сторонку, куда-нибудь в такое место, где кормилице нас не найти. Дует бешеный ветер; снег валит хлопьями. Девчонка трясется от холода; пытается ускользнуть, но я держу ее крепко и нашептываю на ушко всякие нежности:
— Почему это хозяин не может жениться на своей служанке? Вздор! Женюсь на тебе. Я — единственный сын и делаю то, что хочу.
И подталкиваю ее все дальше и дальше, к старому нашему шалашу, приютившемуся подле самой пещеры.
— Холодно, холодно, — твердит она. — Это не твой шалаш! Здесь нет огня.
— Огонь здесь, на моих губах. На вот, чувствуешь?
Я поцеловал ее, и она не закричала. Так она стала моей.
— А кормилица? — спрашивает незнакомец.
— Кормилица? Я подарил ей молочного поросеночка, и... все шито-крыто! Да что она, собственно, могла рассказать? — отвечает Мауро и смеется.
Незнакомец все не сводит с огня своих круглых, широко раскрытых глаз; несколько минут он хранит молчание, и, когда Мауро перестает смеяться, в кухне воцаряется глубокая тишина.
На дворе все еще идет снег. Ни малейший шорох не нарушает бархатную тишь снежной ночи.
Внезапно Мауро слышит не то стон, не то приглушенный вопль, похожий на дикий рев раненого кабана. Он оборачивается к двери, и вдруг в глазах его темнеет, на него обрушивается какая-то страшная тяжесть. Только спустя мгновение он понимает, что происходит. Незнакомец вскочил на ноги и держит его сзади, сдавив ему плечи, словно клещами.
— Ах, вот как, значит, молочный поросеночек! — рычит он, задыхаясь от бешенства. — Ну, подожди, сводня проклятая, придет и твой черед, ты поплатишься и за то молоко, которым вскормила своего хозяина.
