верить, что сын жив и отбывает наказание в колонии… Казни шпионов всегда казались мне малопродуктивным методом борьбы, в мирное время давать высшую меру наказания за шпионаж — варварство, но так хотел Владимир Крючков. Он видел в акте устрашения сакральное жертвоприношение. Моторина поставили к стенке, а подполковнику Южину за более тяжкое преступление чуть позже дали пятнадцать лет, он отсидел пять и спокойно уехал на ПМЖ в Штаты. Время изменилось, началась перестройка...
— Тридцать два года и теперь официально нахожусь на пенсии. Могу, не кривя душой, сказать, что не сделал за это время ничего постыдного. Да, в моем послужном списке нет заметных подвигов, я не похищал ядерных секретов, но порученную работу выполнял честно. Раскрывать ее подробности не имею права и сегодня, поскольку речь идет о конкретных людях. Зачем подвергать их риску? О себе скажу, что реальный страх испытывал, пожалуй, лишь однажды, когда бесследно пропал мой агент, и я не знал, где его искать. Если бы оказалось, что тот ушел к англичанам, мне не поздоровилось бы, как пить дать. Я был вызван для «разбора полетов» в Москву и по дороге из Лондона сделал остановку в Брюгге, куда подъехал мой товарищ, работавший собкором в Бельгии. Весь день мы гуляли по городу, заходили в приглянувшиеся рестораны, где для снятия нервного напряжения я опрокидывал рюмку водки и запивал ее кружкой пива. После пятой дозы настроение заметно улучшилось, и мои перспективы не выглядели уже столь мрачно. На одной из площадей мы попали на конкурс соловьиных трелей. Там стояли накрытые пледами клетки, в которых заливались пичуги. Когда соловьи не видят, но слышат друг друга, они лучше поют. Еще в Брюгге в тот день проходило соревнование рыбаков. Смотрел я на эти благостные картины и думал: мне бы их проблемы! Тем не менее общая позитивная обстановка позволила чуть расслабиться, а потом и новость подоспела: мой пропавший агент нашелся. Словом, опять пронесло…
Уже говорил, что считаю себя счастливым человеком. Именно работе обязан дружбой с людьми, с которыми в иных обстоятельствах едва ли даже познакомился бы. В какой-то момент я сблизился с Николаем Озеровым, нашим прославленным спортивным телекомментатором. Время от времени он прилетал в Лондон на матчи с участием советских команд, и Москва просила меня опекать Николая Николаевича: он уже сильно болел и с трудом ходил. В 1984-м Озеров в очередной раз прибыл в Англию, чтобы комментировать футбольный матч между хозяевами и сборной СССР. Алла, моя жена, находилась в Москве, и я предложил: «Николай Николаевич, зачем вам тратиться на гостиницу? Останавливайтесь у меня, свободная комната есть». Озеров обрадовался, что сможет пустить сэкономленные на жилье деньги на подарки родне, я же получил шанс понаблюдать за творческой кухней мэтра. Николай Николаевич целыми днями что-то писал в тонкую ученическую тетрадь. Я без конца совал нос в конспект, но Озеров лишь отмахивался: «Потом, не сейчас!» И вот наступил день матча, мы приехали на стадион, поднялись в комментаторскую кабину, началась игра, Николай Николаевич достал тетрадь и… принялся зачитывать выдержки в прямом эфире. Оказывается, у него заранее был расписан весь поединок! Оставалось лишь в подходящий момент вставить фамилии футболистов: «Мяч у Чивадзе, пас Сулаквелидзе, тот бьет вперед… А я, дорогие друзья, вспоминаю стадион «Уэмбли», когда здесь в финале чемпионата мира по футболу встречались сборные Англии и ФРГ…» Далее следовал рассказ на пару минут. Периодически Озеров отрывался от конспекта, сообщал, что удар по воротам наносит Блохин, а Шилтон отбивает мяч на угловой, и возвращался к художественному чтению. И так — на протяжении девяноста минут! Мне и в голову не приходило, что можно вести репортаж в подобной манере!
Но, между прочим, футболом тот вечер для меня не закончился. Со стадиона я отправился в «Ковент-Гарден», где в «Аиде» дебютировал Паата Бурчуладзе, и записал интервью с… великим Лучано Паваротти. О блице для советского радио мы договорились заранее, однако до выхода на сцену итальянец беседовать отказался, предложив встретиться после спектакля. Я с боем продрался в его артистическую уборную сквозь толпу поклонников, скороговоркой задал заготовленные вопросы и собирался откланяться, вполне искренне посетовав, что времени на общение было мало, а обсудить хотелось многое. Неожиданно Паваротти сказал: «В чем проблема? Давайте продолжим». Шалея от собственной наглости, я позвал маэстро в ассоциацию иностранных журналистов, в правление которой входил. И Паваротти пришел! Более того, принес коробку новеньких дисков с записями арий в своем исполнении, раздарил их желающим с автографами, дал кучу интервью, выпил с нами шампанского… После той вечеринки мои акции в глазах коллег выросли невероятно!
Я ведь пять лет на общественных началах возглавлял клубный ресторан нашей ассоциации, отвечал за всевозможные званые ужины, приемы, круглые столы, пресс-конференции и семинары. К нам приходили министры, лорды, партийные функционеры, парламентарии, прочие важные персоны… Кроме того, я руководил специально учрежденным винным клубом и на правах его президента регулярно рассылал письма-просьбы о дегустациях в различные компании, производящие виски, джин и прочие спиртосодержащие напитки. Помню вечеринки, посвященные итальянскому «Кьянти», испанскому «Риоха», японскому саке… Однажды я решил обратиться к чилийцам. Они в тот момент активно продвигали свое вино на европейский рынок, но не имели дипломатических отношений с СССР, поскольку наша страна резко осуждала кровавый режим Пиночета. И вот из посольства Чили пришел ответ: дескать, милости просим на пати. Зовут — надо идти. В сопровождении десятка завсегдатаев клуба я отправился на прием в резиденцию посла. А у входа — форменное столпотворение, куча мала из местных фотографов и телеоператоров. Все хотели увидеть, как советский гражданин ступит на вражескую территорию. Признаться, я слегка растерялся, поскольку не рассчитывал на повышенное внимание к своей скромной персоне. Была наивная надежда, что просочусь незамеченным, попью красненького и мирно отбуду восвояси. Увы, номер не прошел. Нас встречал лично посол, который сразу направился в мою сторону: «Приветствую первого журналиста из СССР, пожаловавшего в гости к чилийцам!» Я живо представил заголовки в завтрашней прессе и почувствовал, как мелко дрожат поджилки. Что делать? Отступать некуда, громко говорю: «Да, я пришел оценить качество вина, производимого на вашей родине. Однако меня заверили, что нам предстоит дегустировать лишь то, которое бутилировали еще при Сальвадоре Альенде!» В общем, налакались мы так, что не могли без поддержки добрести до машин. На следующий день я сидел дома с квадратной головой, тщетно пытаясь прийти в себя. Вдруг — звонок в дверь. Открываю — курьер от чилийского посла с двумя ящиками вина. Красного и белого…
Потом я устроил русский вечер — с водкой и икрой. Спиртного было — хоть залейся, а вот икра — строго дозирована. Зато удалось выпросить у посольского завхоза призы для беспроигрышной лотереи «Знаешь ли ты СССР». Оказалось, в каком-то чулане с давних пор пылились изделия народных промыслов — палех, хохлома, гжель, дымковские игрушки… Сплошь авторские работы, которым по нынешним временам цены нет! А тогда мы раздарили все, каждой пришедшей даме повесили на шею по янтарному ожерелью.
Если не наскучил рассказами, могу продолжить лекцию о спиртном, поскольку за годы, проведенные в Англии, успел глубоко изучить вопрос. Начинал я с джин-тоника и выпил его столько, что последние лет двадцать в рот не беру. Потом были кальвадос, кампари, дюбонне и далее — со всеми остановками. Пока не добрался до виски. Хотя по-настоящему распробовал его в Москве, куда вернулся в канун развернутой Горбачевым антиалкогольной кампании. Тогда в столичных ликеро-водочных магазинах стояли непривычные для русского глаза напитки вроде двенадцатилетнего «Чиваса» за шестнадцать рублей. Видимо, советская торговля, узнававшая все новости первой, уничтожала стратегические запасы. Народ, конечно, предпочитал родную беленькую, стоившую раз в пять дешевле заморского виски. А я, ностальгируя по Британии, налегал на «Чивас» и собратьев, пока путем естественного отбора не пришел к выводу: нет ничего лучше шестнадцатилетнего шотландского «Лагавулина», впервые опробованного мною еще в Англии. Позже, в 90 -е годы, в Москве началось повальное увлечение виски, и меня стали регулярно привлекать в качестве эксперта. Кульминацией оказалось участие в шоу одного из центральных телеканалов, где требовалось по запаху и вкусу определить три разных сорта напитка. Бурбон я признал сразу. Американское кукурузное виски трудно спутать. Во втором стакане было нечто ординарное, я предположил, что «Ред Лейбл», и попал в точку. В третий налили односолодовое виски, но точное название я угадать не мог, хотя чувствовал: напиток явно чем-то разбавлен. Оказалось, реквизиторы шоу в ожидании записи отхлебнули из бутылки, а потом решили восстановить объем жидкости, набрав воды из-под крана. Когда факт выплыл наружу, профессиональный бармен, судивший конкурс, снял передо мной шляпу, сказав, что впервые за сорокалетнюю карьеру встречает человека, способного по глотку понять, не разбавлено ли налитое в
