глазами своего молчаливого советчика, она обнаружила его в дальнем углу салона. Он стоял к ней спиной.
Фальконе, нервничая, пытался внушить влюбленному гангстеру, что не может продать ему все картины, ибо мадемуазель Ладо изображена на каждой из представленных работ.
– У меня есть постоянные покупатели, месье, которых я должен чтить!
Мэйсон между тем направилась к таинственному незнакомцу. Подойдя поближе, она увидела, что он смотрит на одну из ее картин. Как и другие ее полотна, это полотно запечатлело идеализированную молодую женщину в окружении образов, точно вышедших из ночных кошмаров. Мир, в который была помещена эта женщина, был миром хаоса, перспектива нарочито искажена. Фон создавал ощущение угрозы и злобы. Однако в отличие от других работ Мэйсон это был автопортрет. Единственный ее автопортрет.
На портрете была изображена женщина – сама Мэйсон, – стоящая на коленях обнаженной спиной к зрителю. Приспущенное синее платье мягкими складками накрывало пол колоколом вокруг бедер. Длинные светло-каштановые волосы женщины, чуть тронутые золотом, каскадом спускались на спину. Там, где они заканчивались – на верхней части правой ягодицы, взгляд падал на родинку в форме сердца. Женщина смотрела через плечо, словно только что заметила зрителя, приветствуя его загадочной полуулыбкой. Источника света на картине не было, женская фигура словно сама излучала свет. По левую сторону от женщины несколько искореженных, лишенных листьев деревьев вздымали к небу свои костлявые ветви, словно в предсмертных муках. По правую сторону перевернутая пушка валялась у тропинки, которая уходила вдаль, к гребню холмов на горизонте, один из которых был усеян могильными плитами. Картина в редакции Фальконе называлась «Портрет художницы».
Мужчина смотрел на портрет с пристальным вниманием. Мэйсон наблюдала за ним со стороны. Она думала, что, изучив работу, он перейдет к следующей. Но этого не случилось. Незнакомец, словно завороженный, смотрел на ее автопортрет.
В конечном итоге она решила к нему подойти. На этом расстоянии она чувствовала исходящее от него тепло. Было так, словно он сам генерировал какую-то особую жизненную энергию. Отчего-то Мэйсон вдруг остро почувствовала, как ласкает кожу ее новое платье.
Он, вполне вероятно, ощущал ее присутствие столь же остро, сколь и она его, но он этого не показывал.
– Что вы думаете об этой работе? – спросила она наконец.
Не отрывая взгляда от картины, он сказал:
– Я думаю, что это откровение.
Голос у него был чудный – глубокий, насыщенный. Он говорил как урожденный британец, но с едва заметным раскатистым звучанием, характерным для шотландцев. Он произнес слово «откровение» с особой, характерной модуляцией голоса, растягивая гласные так, словно наслаждался их вкусом, прокатывая их языком. Чувственный голос, от которого по спине бежали мурашки.
– Вы слышали, что сказал Моррель? – осторожно напомнила ему Мэйсон.
– Моррель – идиот.
Мэйсон была слегка шокирована таким заявлением.
– Говорят, его авторитет непререкаем. Когда решается, что считать искусством, а что нет, за ним остается последнее слово.
Незнакомец по-прежнему неотрывно смотрел на портрет. В ответ на ее замечание он лишь небрежно пожал плечами:
– Когда-то Моррель был корифеем. Но мир не стоит на месте. Теперь Моррель не заметит новаторской работы, даже если она укусит его за ж… – Только теперь он обернулся и одарил Мэйсон дерзкой мальчишеской улыбкой. – Но волноваться не стоит. Мы его уговорим.
Последнюю фразу он произнес, доверительно понизив голос. Он возбуждал ее все сильнее. Теперь Мэйсон смотрела на него с особой пристальностью. В его темных глазах плясали веселые огоньки, словно приглашая поиграть. Она не могла решить для себя, следует ли понимать тот озорной огонек как непристойное предложение, или это у него такое природное обаяние. Как бы там ни было, сексуальный магнетизм в нем был развит настолько, что у Мэйсон участилось дыхание. Лицо его при пристальном рассмотрении было словно соткано из причудливых контрастов. С одной стороны, он был элегантен, с другой – в нем было нечто грубо чувственное. Особенно это касалось его рта. Для женщины такая комбинация была убийственной. Глядя на эти губы, такие полные, такие откровенно плотские, Мэйсон поймала себя на том, что облизывается.
– Художница была моей сестрой, – сказала она, лишь бы за что-то зацепиться.
– Я знаю. Мне про вас говорили.
Он на какое-то время задержал взгляд на Мэйсон, по достоинству оценил увиденное и снова уставился на картину. После неловкой паузы Мэйсон решилась спросить:
– Вы назвали эту работу откровением. Что вы имели в виду?
– Я хочу сказать, что это один из самых необычных примеров авторского взгляда, что мне довелось видеть.
Мэйсон старалась ничем не выдать своего возбуждения.
– Почему вы так думаете? – спросила она как можно небрежнее.
– Во-первых, еще ни один художник не передавал тревожность современной жизни так образно и живо. Задний план каждой из представленных тут работ скрывает угрозу – образы уродливы, гротескны, ужасны. И в то же время ее страстная техника, выразительность цвета – все это превращает уродство в красоту.
У Мэйсон подпрыгнуло сердце. Он понял именно то, что она старалась передать!
– Более того, угроза заднего плана в дальнейшем нейтрализуется центральной фигурой. Это всякий раз молодая женщина. Все эти женщины лучатся красотой, чистотой, силой духа и сознанием собственной чувственности, которая преобразует нищету и ужас мира, что их окружает. Вначале картины кажутся пессимистичными, но чем больше смотришь на них, тем очевиднее становится, что они полны надежды, что
