— Но все-таки это сон.
— Да, сон. — Она подняла глаза, словно готовясь к очередной атаке.
— У вас есть какие-нибудь предположения, почему его выкопали?
— Нет.
— Почему назвали человекоубийцей?
— Нет.
— Почему Эйнсли заклеймили Великим Обманщиком?
— Нет, — отрезала она. — Я также не знаю, почему профессора Смитона назвали гонителем невинных. Вы ждете от меня слишком многого, задавая такие вопросы.
Наступила тишина, такая, что можно было слышать, как поднимаются брови Макнайта.
— Гонитель невинных, Эвелина? — в недоумении спросил он. — Мы не знали об этом.
Она смущенно отвернулась.
— Это… это было написано по-латински на стене церкви возле тела Смитона. Я уже сообщила полиции.
— Innocentium persecutor, — прошептал Макнайт и заметил, что Эвелина, почти не сдерживаясь, вздрогнула. — Это, разумеется, вам ни о чем не говорит.
— Ни о чем, — торопливо подтвердила она.
— В противном случае вы бы, несомненно, сказали нам.
— Не вижу причин вам лгать.
Макнайт посмотрел на нее и, кажется, решил, что тоже может быть упрямым.
— Прекрасно, — вздохнул он и встал. — Тогда, боюсь, мы слишком злоупотребили вашим гостеприимством. Вы дали нам обильную пищу для размышлений, и ваша информация, поверьте, наверняка поможет нам в ближайшее время определить направление дальнейших поисков.
Выражение лица Эвелины вдруг резко изменилось, как будто с него сдернули покрывало.
— Вы уходите? — хрипло спросила она.
— Если вы не видите причины, по которой нам следует остаться.
— Но… ваши… ваши вопросы. — Она вскочила. Ее затравленный взгляд раздирал сердце. — Этого мало.
— На данной стадии нам больше нечего спросить.
— Но вы вернетесь?
— Если сможем помочь, непременно, — слабо улыбнулся профессор. — При условии, что вы будете в настроении принять нас, разумеется.
— Но… но я помогла? Или нет?
— Конечно.
— И у вас есть шанс добиться успеха?
— Разумеется, мы надеемся на успех.
— И вы сообщите, если что-нибудь обнаружите?
— Как и вы сообщите нам?
— Как и я… да, конечно.
Но она казалась такой несчастной, что Канэвану было трудно уходить; больше всего ему хотелось остаться в этой комнате, дать ей чувство уверенности, ощущение ясности — чего угодно. Но расстроенная девушка не отрываясь смотрела на Макнайта и даже не замечала ирландца.
— Это ваша кукла, Эвелина? — спросил профессор.
Бросив прощальный взгляд на полки, он заметил между книгами неуместную здесь тряпичную куклу.
— Нет, не моя, — сказала она, как будто ее уличили в чем-то постыдном. — Внизу живет семья, и я время от времени делаю для них игрушки.
— Весьма искусно.
Куклу можно было выставлять на витрину магазина.
— Я все делаю, — торопливо сказала она. — Ситечки для чая, подставки для чайников, шью. Нужно много работать и все время чем-нибудь заниматься.
— Весьма практично. Но может быть, это тоже портит?
Она явно встревожилась:
— Что вы имеете в виду?
— Ведь ребенок может наделить куклу жизнью.
— Н-не… надеюсь, нет.
— Но она так похожа на живую.
— Это всего лишь тряпки, — твердо сказала она.
— Которые, увы, никогда не станут чем-то большим, — согласился Макнайт, выходя из комнаты.
— Я должен выразить вам свое несогласие, — сказал Канэван, когда они ступили на скользкую после дождя мостовую.
— Это нотация? — уточнил Макнайт с патологическим, как показалось Канэвану, удовольствием.
— Мне думается, вы были излишне жестким с ней.
— Согласен, я был жестким.
— Тогда я должен добавить, что, к моему прискорбию, вам, кажется, ни капельки не стыдно.
— Глупости, дружище, — сказал Макнайт, снова раскуривая трубку. — Вы заметили ее отчаяние, когда я сообщил, что мы уходим?
— Естественная реакция, я бы сказал. Столько вопросов и ни одного ответа.
Макнайт задул спичку.
— Нет, — сказал он. — Правда заключается в следующем: она хотела, чтобы мы были жесткими и бесцеремонными. Мы и нужны ей для того, чтобы истрепать ее; если угодно — подстегнуть откровение, разрушающее ее изнутри.
— Вы как будто думаете, что она действительно сыграла какую-то роль в убийствах, — фыркнул Канэван.
— О, я в этом не сомневаюсь.
— Вот как? И что же такого она сказала, чем именно навлекла на себя такие обвинения?
— Все.
— Все?
— Вы ее слышали.
По возмущенный ирландец не мог удержаться от расспросов.
— Чего вы хотите? Привести агнца на заклание?
— Привести ее к правде, а все остальное она сделает сама.
— Она ранима, прошу вас не забывать об этом.
— Переменчива, — согласился Макнайт. — Вы обратили внимание, как она все время теребила манжеты? Подозреваю, старалась скрыть шрамы, оставшиеся после попытки самоубийства.
Канэван рассердился.
— Тогда зачем же поворачивать нож в ране? — Он повысил голос, заставив какого-то прохожего удивленно обернуться.
Они дошли до середины Кэндлмейкер-рау. Макнайт остановился и терпеливо посмотрел на друга:
— Мы здесь для того, чтобы обработать рану и удалить из нее яд. У меня, разумеется, нет ни малейшего намерения ранить ее. Наша задача состоит в том, чтобы защитить ее от тех, кто в спешке может преждевременно наброситься на нее, что причинит ей страшную боль; они даже не могут себе представить какую. Если бы я не считал себя своего рода ангелом-хранителем, — он полез в куртку, — я бы не прихватил вот это.
Он вытащил книгу в черном переплете.
— Библия, — недовольно сказал Канэван, беря ее в руки.
— Библия Дуэ. Удивительно похожа на мою.
— Вы взяли ее с полки?
