— Продолжайте.
— Но иногда ей не нравились — совершенно непонятно почему — некоторые фрагменты литургии.
— Что значит «не нравились»?
— Она вставала со скамейки и изрыгала проклятия… и выскакивала из храма.
— Проклятия?
— Не кощунства в точном смысле этого слова, но что-то неодобрительное.
— Ей не нравилось то, что вы говорили?
— Судя по всему, да. Это, конечно, было неприятно, но я уже привык. Пытался терпеть, однако дело дошло до той стадии, что необходимо было вмешаться, и я уже собирался поговорить с ней, как вдруг она исчезла. Перестала приходить. Надеюсь, с ней ничего не случилось?
Гроувс с запозданием понял, что это вопрос, но не удостоил сто ответом.
— Вы помните, какие фрагменты службы вызывали вспышки ее гнева?
— Один раз это было во время Дароприношения, — сказал Уизерс, — тогда она просто вышла из себя. Встала, начала что-то рычать — мне кажется, тоже по-латыни, — и вылетела словно одержимая.
— Что такое Дароприношение?
Священник терпеливо улыбнулся.
— Это после освящения вина. Молящиеся предлагают Дары — Тело и Кровь Христовы — Богу-Отцу как жертву.
— Жертву, — повторил Гроувс, задумавшись. — Что-нибудь еще?
— Трудно припомнить все случаи, хотя, по-моему, она как ужаленная каждый раз вздрагивала при произнесении слов Agnus Dei.
— Аг?..
— Агнец Божий. Который взял на себя грех мира.
— Да, — сказал Гроувс, видя, что порочность налицо и Эвелина далеко не та блеющая овечка, какой явилась ему в первую их встречу; было очевидно, что эта женщина склонна к злобности, даже буйству. Этого недостаточно для ареста — пока нет, — но ноздри у него возбужденно расширились в предвкушении санкций. — Вы когда-нибудь слышали о Зеркальном обществе? — спросил он.
Он внимательно наблюдал за священником, но не увидел никаких признаков уклончивости.
— Зеркальном обществе? Нет, а что?
— Вы знали профессора Смитона?
— Он был человеком, при встрече с которым я приподнимал шляпу, — осторожно ответил священник, — и я скорблю о его кончине. Но мы не приятельствовали.
— Он имел отношение к вашей церкви?
— Я бы сказал, что это совершенно невероятно.
— Может быть, двадцать лет назад или даже больше.
Священник пожал плечами.
— Я был тогда еще очень молод — послушником.
— Вы когда-нибудь слышали, чтобы Смитон встречался с каким-нибудь монсиньором?
Священник задумался.
— Не помню, чтобы в Эдинбурге жили тогда какие-нибудь монсиньоры. Хотя кто-то, по-моему, приезжал… Ненадолго.
— Кто именно?
— Был такой монсиньор Дель'Акила, — сказал священник, и гимн в глубине храма вдруг угас. — Из Ватикана. Он приезжал сюда под завесой строгой секретности — кажется, по какому-то очень важному делу. Да, это я помню очень ясно.
— И кто же он такой, что приехал к нам из Ватикана?
— Известный демонолог, инспектор, экзорцист. Самый опытный во всей Церкви.
— Волшебник?
— Священник, который изгоняет демонов и разрушает их козни. Маленький, удивительно мрачный человек. Казалось, он побывал в аду и вернулся обратно. Что, — прибавил Уизерс, — вполне вероятно, полагаю.
— Его мог пригласить Смитон?
— Ну, инспектор, этого я сказать не могу. Насколько мне известно, монсиньор Дель'Акила не произнес ни одного слова о цели своего визита за все то время, что провел здесь. Хотя, уезжая, помнится, производил впечатление человека, потерпевшего поражение.
— Поражение?
— Он как будто постарел на десять лет и сильно похудел.
— А где сейчас этот монсиньор, падре? Как с ним можно связаться?
— К сожалению, это уже невозможно.
— Он не захочет говорить со мной?
— Не то что не захочет говорить, — мрачно сказал священник, — он не сможет говорить.
Гроувс понял и расстроился.
— Он умер?
Уизерс кивнул.
— В Дублине, — сказал он, когда мальчики затянули что-то веселое и новогоднее. — Как-то вечером его зарезали перед собором Святой Марии, будто волки разорвали на части. Помнится, это было очень странно.
Глава 16
Артур Старк, книготорговец и издатель с 1855 года, сам печатал памфлеты Маркса, Энгельса и недавно созданного «Фабианского общества» и крайне болезненно реагировал на те пассажи, где говорилось, что частное предпринимательство препятствует распространению знаний и эксплуатирует отчаяние. Он пытался убедить себя, что его призванием было общественное — если не божественное — благо, и, чтобы унять совесть, часто жертвовал книги на благотворительные цели и в образовательные учреждения. Когда-то он сам был нищим студентом университета, питавшимся каменным хлебом и пившим обессилевший чай с дымными мечтами о будущем процветании вприкуску. Так что ему трудно было не испытывать симпатии к худощавому молодому человеку с желтоватым лицом, который теперь с надеждой стоял по другую сторону прилавка.
Но как раз минувшей ночью он проверял счета — неприятная составляющая его ремесла — и четко понял, что если хочет удержаться на плаву, то ему необходимо реанимировать и впредь следовать некоторым безжалостным инстинктам торговца. Без них ему не продержаться и двух лет. У него было очень мало сбережений на случай непредвиденных обстоятельств и почти ничего на дальнейшее вознаграждение высококвалифицированного труда его помощницы, которое он с большим удовольствием выплачивал.
— Посмотрим, — бормотал он, шелестя старыми книгами и сжимая их, как апельсины на рынке.
— Условия приемлемые, надеюсь? — спросил студент.
— Не неприемлемые, не неприемлемые, но это не то, что вы можете назвать искомыми условиями; надеюсь, вы понимаете.
Студент кивнул:
— Понимаю.
— И по… — Старк запнулся. — И я не могу предложить вам много, знаете ли. Не могу предложить вам много…
— Понимаю.
— Посмотрим, — сказал Старк. — Еще раз посмотрим.
На самом деле он всеми силами старался не выдать своего возбуждения. Если три тома были сухими научными исследованиями, которые могли заинтересовать только специалистов по естественной истории, то
