заметок, сесть за работу.
Он читал, а мощный солнечный луч, густо наполненный пляшущими, как мошкара, пылинками, падал на него будто свет медленно вращающегося фонаря. Книги в поцарапанных кожаных переплетах были перегружены тяжелым шрифтом и непонятными словами. Здесь были «Анатомия меланхолии», «Трактат о проклятом искусстве ведовства», «Царство тьмы», «Compendium Maleficarium» (три тома), «Saducismus Triumphatus» и единственная книга, с которой он был частично знаком, — обожаемое шотландцами «Раскрытие тайн невидимого мира Сатаны» его преподобия Синклера, некогда бывшего профессором философии и математики Эдинбургского университета. Он смело приступил к делу и самонадеянно решил прочесть все, прежде чем померкнет солнечный свет, но очень скоро впал в отчаяние — он никак не мог понять, что хотел сказать Штельмах, пока его не привлекли гравюры; и, удвоив внимание, Гроувс постепенно погрузился в чтение. В найденных им книгах были собраны предания и свидетельства о вредоносных ведьмах с самых темных столетий до последних веков и часто поминался Эдинбург, что неизменно заставляло его сердце биться быстрее. Он читал про шабаши, оргии, соблазнения, превращения, проклятия, заговоры, заклинания, ночные кошмары и запретные сны, посещающие вполне добродетельных граждан. Читал, что Сатана любит покорять умы меланхоличных девиц, увлекая их на тропу беззакония. Про женщин, что варили зелье из младенцев, передвигались на ягодицах, говорили на таинственных языках, метались в бреду, выблевывали странные предметы, изливали потоки женской крови и насылали на своих врагов самые страшные несчастья. Про шотландскую ведьму Агнессу Симпсон, которая поднимала ужасные бури, про Изобель Грирсон, которая превратилась в кошку (книга умалчивала о том, в какую именно), и Изобеллу Гауди, которая в 1662 году летала по небу и кормила грудью Сатану.
Именно это и пытался втолковать ему Штельмах — безумие женщин в чудовищной хронике вырождения и сатанизма, теперь погребенное под стеганым одеялом Просвещения и шелками суеверий. И чем больше Гроувс читал, тем больше стыла у него кровь.
Он узнал о женщинах, которые напускают туман и раздувают пламя, дабы посеять смуту, которые принимают вид благочестия, скрывая свои пагубные намерения. Читал о симптомах одержимости — порочном воображении, феноменальной силе, измученном виде и способности говорить на литературной и грамматически правильной латыни. Неоднократно натыкался на упоминания об инкубах, ненасытных демонах, которых ведьмы часто призывают для утоления своей похоти, а те отдают им приказания и являются иногда в облике людей, иногда сатиров, а бывает, что и в образе зверей или призраков. Изучил ужасное фамильное древо демонов, включающее воздушных демонов, которые мастерят себе тела из сгущенного воздуха ада и крадучись бродят по земле, выискивая жертвы; водяных демонов, которые спокойно живут с женщинами до тех пор, пока их вдруг необъяснимо и необратимо не охватит гнев; огненных демонов, которые выходят только по ночам и убивают прохожих дыханием или прикосновением. И с участившимся пульсом он читал о metamorphosis, теории, принятой Фомой Аквинским и одобренной Августином, согласно которой дьявол создает в голове ведьмы образ и из этой нематериальной субстанции сплетает себе второе тело, неотличимое от реального существа.
Когда он закончил, его блокнот пестрел всякого рода жутковатыми загадками: там было все — от того, как найти stigmata diaboli (знаки дьявола, чаще всего располагающиеся в укромных местах), солебоязни демонов и списка молитв, отгоняющих всякую нечисть, до многочисленных напоминаний себе проверить места будущих убийств на наличие капель воска (утверждалось, что дьявол имеет обыкновение вставлять горящую свечу в анальное отверстие). Когда он вышел из библиотеки, голова его кишела жуткими видениями; он был убежден, что Эдинбург — отличная семинария для ведьм и дьяволопоклонников, и всерьез размышлял, имеет ли право добиться у Эвелины признания с помощью раскаленного железа и плети из сыромятной кожи.
Подойдя к дому, он заметил болезненного вида мальчишек, они прыгали через скакалку возле самой его двери.
Детские голоса, противодействуя магической формуле вечерней молитвы, которую он бормотал впервые за пятьдесят лет, кружились и сплетали вокруг него видения оргий, шабашей и ритуальных убийств, лязгая, как печатный станок Артура Старка, врывались в его грезы и не отступили, даже когда он с гудящей как колокол головой и бьющимся в горле сердцем пересекал по-кладбищенски тихую Принцеву улицу и шагал мимо суетящихся рыночных торговцев и назойливых разносчиков пирожков. Он шел прямо в Старый город, где за Эвелиной постоянно наблюдали; и усердные филеры, не делая тайны из своего присутствия, сообщали о таинственных тенях в ее окнах и странных шумах в комнате (правда, они ничего не могли доказать, так как каждый раз, постучавшись в дверь, находили ее в одиночестве, растрепанную, словно со сна, и видели одинокую, тускло горящую на столе свечу). Ее соседки тоже говорили о странностях, о том, что она вела необычный образ жизни, часто ходила гулять по ночам и питала странную привязанность к бездомным животным. Все это, конечно, не годилось для суда, но и не умаляло подозрений Гроувса, что он имеет дело с женщиной в состоянии полного психического расстройства, которая обязательно еще задаст не одну загадку, причем самого темного, дьявольского свойства.
Но, когда они поднимались по Кэндлмейкер-рау, Прингл, к его удивлению, развернулся и направился на Каугейт, а оттуда к ближайшему моргу, не раз фигурировавшему в его ночных кошмарах.
Он вздрогнул от уже знакомого сочетания страха и предчувствия. Ясно, был обнаружен очередной труп, и одно это сбивало с ног. Все отчаянные шутки, придуманные в городе — в университете говорили, что убийца, вероятно, просто пытается повысить свою долю в компании «Эдинбургское кладбище», — не могли рассеять когтистого мрака и тумана с привкусом страха. Да и уклончивость Прингла наводила на мысль о новой разновидности преступления или новом способе убийства: может быть, тело было обезображено настолько, что не поддавалось описанию. Но то, что это было дело рук ведьмы Эвелины — или семени дьявола Эвелины, или собственного инкуба Эвелины, — он чувствовал каждой клеточкой своего тела.
— Это ведь она, правда? — пробормотал он Принглу, когда они проходили мимо кошки с красными глазами.
Прингл почему-то удивился.
— Да, — шепотом подтвердил он.
Когда они открыли зеленые двери морга, Гроувс попытался взбодриться.
Смотритель стоял на пыльном полу посреди расширяющихся книзу колб и разбухших органов, осматривая тело совершенно обнаженной женщины, распростертое на центральном столе. Заслышав вошедших полицейских, он обернулся и почтительно отошел со словами:
— Ни единой царапины, джентльмены. Это не убийство. Свидетельство о смерти подписано.
— Я вызвал к месту происшествия профессора Уитти, — объяснил Прингл Гроувсу. — Он живет ближе других врачей.
Гроувс почти не слушал. Он водил глазами по чистому белому телу и не мог собрать мысли в предчувствии какого-то необъяснимого ужаса.
— Кто… кто это? — хрипло спросил он.
— Сэр?.. — Прингл странно посмотрел на него. — Разве вы не сказали сами, что это она?
Гроувс смущенно покосился, но затем его как мечом пронзило осознание.
Он смотрел на короткие волосы, изящные выступы позвоночника, щель между маленькими ягодицами, безупречный алебастр кожи и чувствовал себя беспомощным, растерянным, покинутым и обманутым. Прингл что-то говорил ему, но слова доносились до него будто из другой комнаты.
Нет, думал он, это не может кончиться так. Но вместе с тем не мог отрицать страшную очевидность. Перед ним на нелепом столе морга лежала Эвелина Тодд.
— Где вы ее нашли? — едва слышно спросил он.
Прингл посмотрел на него:
